«Холодно, — пожаловалась мать, хотя на кухне было очень тепло. — Вот читаю, — положила на стол журнал, — про общечеловеческие ценности и права человека».

«“Открытое общество”, — недовольно покосился на журнал отец. — Где ты берешь эту макулатуру?»

«Из почтового ящика, — ответила мать, — наверное, это бесплатное издание».

«Вне всяких сомнений, — подтвердил отец. — Открытое, я имею в виду, обнаженное тело — только за деньги. Открытое общество — исключительно бесплатно. Знаешь, почему ты мерзнешь? — неинтеллигентно наполнил до самых краев дорогим французским вином стакан. — Потому что от мертвых, не имеющих шансов на реализацию, идей и концепций веет холодом! На-ка, вот, лучше, — взял с подоконника затвердевший, вспучившийся (как будто сквозь обложку собирались прорасти грибы) от долгого и вынужденного (видимо под кастрюлей) лежания “Прогрессивный гороскоп”, — тут интересная статья про зверобогов, идущих на смену мировым религиям».

«Кто такие зверобоги?» — поинтересовался Никита.

«Вероятно, все имеющиеся в наличии у человечества боги, за исключением Иисуса Христа, Магомета и Будды», — ответил Савва.

«По крайней мере, они не мерзнут, — заметил отец, — потому что, во-первых, их идеи в лучшем случае проще, в худшем — не сложнее самой жизни, а во-вторых, потому что покрыты шерстью!».

«Я читала про богиню по имени Сатис. Она… утопилась», — сказала мать..

В сумерках мать показалась Никите молодой, красивой и… ни на кого не похожей, точнее похожей сразу на всех женщин, то есть не похожей, а как бы вмещающей в себя их всех, неустанных воспроизводительниц рода человеческого, включая изгнанную из рая Еву и красавицу (если верить строительным рабочим) дельтапланеристку. Лицо матери, как светильник в храме, мерцало в сумерках вневременной красотой, точнее не красотой (это обусловленное временем понятие), но… смыслом.

«Да ну? — длинно (как последний раз в жизни) отпил из стакана отец и недоверчиво уставился на мать. — Если я не ошибаюсь, Сатис — богиня прохладной воды. Как она могла утопиться?»

«От любви», — вздохнула мать.

«К кому? — рассмеялся отец, явно не собираясь приглашать мать за стол. — Прохладная вода — категория самодостаточная. В сущности, прохладная вода и есть любовь».

«И потом, как она могла утопиться? — спросил Савва. — Разве может утопиться вода в воде?»

«Еще как может, — мрачно произнес отец. — Любовь в любви, вода в воде, огонь в огне».

«Смысл в цели, цель в средстве, средство в… смысле? — продолжил Савва. — Боже, где то звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь?»

«Об этом знает каждый школьник еще с библейских, точнее евангельских времен, — покосился на Никиту отец, — это звено — любовь».

«Вот только материал, из которого оно отливается, каждый раз другой», — вздохнул Савва.

«Чем тебе не нравится свинец, сынок? — отец размашисто вытер салфеткой рот, но на самом деле слезу. — Или никель?»

«Почему, — ответил вопросом на вопрос Савва, — после золота в таблице периодических элементов нашей жизни неизменно следуют свинец и никель?»

«В сущности, общество — это та же природа, — с грустью покачал головой отец, — а природа не может быть открытой или закрытой. Природа может быть только природой, — строго посмотрел на мать. — Тебе не изменить законов природы, сынок. Волк, в нашем случае власть, как жрал, так и будет жрать овцу, в нашем случае народ».

Мать стояла в дверях, и Никита прямо-таки физически ощущал, как легка и нетверда она в этом своем стоянии. Дыхание матери было чистым, как… прохладная вода, однако в легком алкогольном оперении. Впрочем, возможно, она только что протерла лицо или руки каким-нибудь спиртосодержащим лосьоном. Никита почувствовал, как сильно любит мать и — одновременно — как отец и Савва ее… не то чтобы не любят, но… подчеркнуто не принимают всерьез. Отец и Савва, похоже, давно сбросили мать с «корабля современности» в… прохладную воду, где утопилась неведомая богиня (зверобогиня?) Сатис.

«Мам, садись», — поднялся со своего места Никита с трудом (как если бы тот вцепился оранжевой пупырчатой клешней) отводя взгляд от омара.

«Если бы кто-нибудь мог мне объяснить, — снова потянулся к бутылке отец, — что такое любовь?» — неверной рукой смахнул со стола стакан, который, упав на пол, конечно же разбился.

«Любовь — это стакан, — спокойно ответила мать, — который сам собой наполняется после того как его… разбили».

«Наполняется чем? — уточнил отец, не удивишись странному объяснению. — Тем же, что было, или… чем-то новым?» — с подозрением посмотрел на осколки, как бы опасаясь, что стакан воскреснет, скакнет на стол, однако же в нем будет уже не дорогое французское красное вино, а, скажем, дешевое отечественное пиво. Вероятно, отец не возражал бы против «Camus», «Martell» или «Hennessy», но решительно возражал бы против «Жигулевского», «Очаковского» или какого-нибудь «Бадаевского»..

Некоторое время в кухне стояла тишина. Стало слышно, как тоскливо воет за окном ветер и (не менее тоскливо) собака на стройке. Казалось, у собаки нет шансов перевыть ветер, но ветер вдруг смолк, видимо, изнемог в бетонных развязках, собака же продолжила — в гордом одиночестве.

«Узнаешь после того как выпьешь, — качнувшись, мать села за стол, — но сдается мне твой стакан разбит невозвратно».

«Значит, я, как Диоген, буду пить горстью, — не обиделся отец, — а вот ты у нас сегодня точно не выпьешь, — отодвинул подальше бутылки. — Разве что… — кивнул на минеральную воду. — Сатис — богиня прохладной воды, а не прохладного вина и, уж тем более не прохладной водки».

«Я отвечу тебе, что такое любовь, — с жалостью посмотрела на него мать. — Она всего лишь преддверие веры… Все остальное, что за рамками веры — не любовь. Сначала любовь, — твердым голосом повторила мать, — потом вера и… только вера, одна лишь вера. Видишь ли, дорогой, несовершенное неизбежно поглощается совершенным, а если не поглощается, то остается, в лучшем случае — ничем, в худшем — превращается в зло. Если любовь не соединяется с верой, она перестает быть любовью, то есть превращается в собственную противоположность».

«А что есть противоположность любви? — спросил отец. И сам же (как повелось у них в семье) ответил: — Ненависть и беспокойство».

«Беда», — вдруг разобрал Никита слово, в которое сливались вой ветра и шум листьев.

«Но если можно пить горстью и из бутылки, — усмехнулся отец, — что тогда стакан, он же — бокал, фужер, кубок, чарка, кружка и так далее? Что? Архитектурное излишество на здании общественного сознания, то есть, в сущности, забава!»

«Особенно, если в стакане была любовь к Родине, — уточнила мать с невыразимой печалью оглядывая кухню. Взгляд Никиты как бы соединился (растворился) со (во взглядом(е) матери, и Никита тоже затосковал, увидев красногубого с прилипшей ко лбу седой прядью отца, надменного, как Дориан Грей, Савву, наконец, себя, вонзающего как гарпун вилку в фактически сожранного в одиночку омара. Никита как-то вдруг мгновенно понял, что на представшей Вечностью кухне не ночевали ни истина, ни добродетель, ни… стремящаяся превратиться в веру любовь. В следующее мгновение его взгляд обрел самостоятельность. Никита отвел вилку (гарпун) от омара, с омерзением вонзил ее в соленый огурец. — Без любви к Родине истинная вера невозможна, — мать поднялась из-за стола, не прикоснувшись ни к еде, ни к питью, — а какая возможна, та преступна, разве не так, сынок?» — посмотрела на Савву.