диалогу с Астром. «Мой выученик»… уж прямо! Техника полетов и манипуляций в невесомости в ранцевых скафандрах — азы, самая малость, любой космосстроевец ныне сдает два таких зачета. А что, может, в том и дело, что азы — все равно как учиться ходить? Ведь только после этого возникает чувство принадлежности Вселенной, а не Земле. «Эх, лучше бы мне это не чувствовать!»

…Именно Астр задал на следственной комиссии вопрос, решивший его судьбу:

— Почему ты не разделил их? Зачем отправил на одну планету?

Это и была та самая доказанная возможность избежать — подлая штуковина, которая всплывает, когда ничего уже не избежишь и не поправишь.

В скудных фактах, собранных на Одиннадцатой с немалым опозданием («Альтаир» как раз находился за Альтаиром и пока вышли из зоны радионеслышимости, пока поняли, что сигналов нет потому, что их не посылают, пока он долетел…), получалось, будто Дан разбился из-за того, что на максимальной высоте вышли из повиновения биокрылья. А из повиновения они вышли в богатой кислородом и углекислотой атмосфере планеты от неоптимального сгорания в них АТМы, возникающего при этом «кислородного опьянения» искусственных биомышц, их дрожания и судорог; это потом подтвердили лабораторно.

Но главное было то, что Дан, получалось, погиб в результате собственной неосторожности, легкомыслия, непростительного для астронавта-исследователя. Объяснить это можно было, в свою очередь, только его ненормальным психическим состоянием, которое проистекало от их с Ксеной взаимной влюбленности друг в друга, из-за чего их пребывание на этой красивой планете было скорее праздником любви и уединенности, чем работой. Такое мелькнуло в первой и единственной их передаче с Одиннадцатой, а когда Арно опустился туда, увидел закат и восход Альтаира — симфонии огней и красок, то понял (у Ксены ничего узнать уже было невозможно), что Дан, несомненно, фигурял, залетал бог весть куда ради эффекта и наслаждения видами. Такой вывод подкрепляла и скудость собранного этими двоими материала о планете.

После этих показаний Арно комиссии и возник вопрос.

— Это… это было бы неправильно понято, — ответил он.

— Как? Кем?

— Всеми. И ими. Как использование командиром власти для удовлетворения личных чувств.

— Каких именно?

— В подробности вдаваться не хочу.

— Иначе сказать, и ты был неравнодушен к Ксене?

— Можно сказать и так.

В решении было записано: проявил слабость, непредусмотрительность, допустил ошибку, которая привела… все как полагается. И теперь ему закрыт путь даже на Космосстрой. Даже рядовым монтажником. Даже сцепщиком контейнеров. Потому что в космосе любая работа самостоятельна и ответственна.

Что ж, все правильно. Он и сам ставил бы такие вопросы, сам проголосовал бы за такое решение. Люди могут не заметить чью-то ошибку, могут не придать ей значения, могут простить — космос все заметит и ничего не простит.

И все-таки… все было так, да не так. Здесь, дома, в залах и коридорах лунного Космоцентра, все выглядело как-то проще, ординарней. Происшествие было одним из многих, да и сама экспедиция тоже: заурядная (в той мере, в какой могут быть заурядны звездные перелеты) Девятнадцатая в так называемом тысячелетнем плане исследования ближне-звездного пространства, сферы вокруг Солнца радиусом пять парсеков. Шестьдесят звездных объектов, расписанные — с учетом сдвоенных и строенных — на 44 радиальные экспедиции. Теперь, после открытия Трассы, подумал Арно, с этим планом закруглятся до конца столетия.

И звезда Альтаир в созвездии Орла была среди всех объектов далеко не самым интересным; не сравнить ее с давшими богатый материал для понимания природы тяготения двойниками Сириус А и Сириус В, Крюгер-60 А и Б, с изменившей представления о метрике Вселенной быстролетящей звездой Барнарда или с тем же Тризвездием Ω-Эридана, породившим антивещество. Непеременная, со сплошным спектром — яркий ориентир, к которому надо долететь и поглядеть, что там. Только и есть двенадцатитысячеградусный накал, светит ярче десятка солнц. Даже о существовании планет около нее знали давно, с первых наблюдений во внеземные телескопы.

Что и говорить, было достаточно причин, чтобы в ретроспективном взгляде с Земли все стушевалось, смазалось в дымке ординарности, казалось сводимым к проверенным жизнью силлогизмам простым следствиям из простых причин. Даже то, что Дан и Ксена были самыми молодыми, а следовательно, и самыми эмоционально нестойкими членами экспедиции, работало на версию. И то, что он, командир экспедиции, был неравнодушен к биологу-математику-связисту Алимоксене… Неравнодушен-влюблен! А было не так просто.

…Все мужчины и женщины «Альтаира» были неравнодушны к этим двоим. Может быть, мужчины более к Ксене, женщины — к Дану, но в целом именно к ним двоим, к раскрывающемуся на глазах прекрасному цветку их любви. Было в этом неравнодушии куда более благодарности, чем влюбленности. И… человеческого самоутверждения.

Все дело было в космосе. В Великой Щели, темном овраге, разделяющем две обильные звездами ветви Млечного Пути по ту сторону галактического ядра; она была почти по курсу, в созвездии Стрельца — прекрасное зрелище, от которого стыла душа. Расстояние в 6 световых лет до звезды они одолели за 18 календарных лет, за три релятивистских (внутренних) года, за год биологического (личного) времени; пробуждались для работы после долгих анабиотических пауз. За это время Альтаир превратился из белой точки в ярчайший диск, изменились Орел и Стрелец, все рисунки из ярких звезд, а Великая Щель и ее звездные берега-хребты были все такие же! Букашка ползла в сторону горы, одолела «агромаднейшее» в букашкиных масштабах расстояние от кочки до кочки, а гора на горизонте какой была, такой и осталась.

«Мир — театр, люди — актеры». Не слишком просторна была сцена — дальний космос, слишком хорошо просматриваема и освещена, чтобы и на ней ломать привычную человеческую комедию.

Да, дело было в космосе: в холодной беспощадности пустоты на парсеки вокруг, в огненной беспощадности Альтаира, к которому защищенный нейтридной броней звездолет приблизился только на 80 миллионов километров, в неощутимой губительности потоков космических лучей. И здесь, в условиях спокойно отрицающих все земное и человеческое, затерялся, летел, жил их мирок — частица земного и человеческого. Они работали, наблюдали, общались, отдыхали, даже веселились — но в душе каждого неслышно звенела туго натянутая струна.

И вот здесь… нет, это невозможно объяснить. Это нужно пережить: видеть, например, как бегали в оранжерею глядеть на всходы огуречных семян — и потрясающей новостью было, что на первом ростке разделились семядольки. И любовь Ксены и Дана была таким человеческим ростком: в ней — в отличие от рациональных, продуманно-сдержанных отношений всех прочих между собой — было что-то иррационально простое, первичное. И вырвать росток, потеснить различными «мерами» их любовь значило — даже при полном