Д. В. Лобанов: Скажите, а какова роль фигуры Ельцина?

C. А. Полозков: Ельцин вообще, по сути своей, человек-разрушитель. Это человек, который ради власти готов был идти на всё. Вот я, например, могу вспомнить такую вещь интересную. В свое время, когда Иван Петрович Рыбкин был у нас еще оппозиционером, и еще не был Председателем Госдумы, он говорил много «лестных» вещей по поводу Ельцина. В Верховном Совете мы с ним в одном комитете работали, поэтому я достаточно хорошо был с ним знаком. Рыбкин говорил про него страшные вещи. Они с ним учились где-то вместе, в партшколе какой то. То, что Ельцин выпить любил, это, естественно, все знают. Так вот, Рыбкин рассказывал, что один раз они были в какой-то бане, и Ельцин, напившись пьяным, — они что-то там из алюминиевых кружок пили, — буквально в стену кружку вдавил и сказал: «Всё равно буду великим».

То есть он был человеком, который хотел власти любой ценой. И ради этой власти, — а в масштабах России у него же было больше власти, чем в масштабах Советского Союза, — он, не задумываясь, Союз уничтожил. Если вспоминать в подробностях все, что тогда происходило, то где-то недели через две после того голосования мы встречались с ним фракцией. Тогда еще полного рассогласования не было, и он встречался со всеми. И я задал ему вопрос: «Борис Николаевич, зачем нужно было разрушать Советский Союз?». И он совершенно потрясающую вещь сказал: «А что? Буш одобрил!». Буквально так и сказал. Он не скрывал ничего. Я просто не смог ему тогда ничего ответить, потому что, это даже в те времена это выглядело совершенно дико.

Д. В. Лобанов: Вообще складывается впечатление, что для него правовые нормы ничего не значат. Взять хотя бы 1993 год…

C. А. Полозков: Правовые нормы… Он в этом во всем особо не разбирался. Он, к сожалению, типичный представитель самой худшей части нашей партийной номенклатуры, для которого карьера — всё. Он не очень образованный человек был, гораздо в меньшей степени, чем Горбачев даже. Поэтому команду эту, якобы очень грамотных экономистов и реформаторов, которые всё затеяли и потом всё проворачивали, подсунул ему непонятно кто и он, поверив в их эрудированность, спокойно их утвердил. Я помню, сначала были десятки людей, которые рассказывали, будто они их привели к Ельцину, а дальше, по мере нарастания хаоса, все меньше и меньше таких героев оставалось.

Были и такие разговоры, что он взял только одного Гайдара, а про остальную команду Ельцин будто бы сказал ему: «Сформируй сам». Ходил даже такой анекдот про Лопухина — был такой министр нефтяной промышленности, он меньше всех был на этом посту, потому что ничего не мог сам решить, и его в конце концов выгнали. Ему будто бы вообще Гайдар позвонил ночью и говорит: «Слушай, Володя, хочешь быть министром?». А тот ему: «Ты что, шутишь?» — «Точно будешь. Хочешь?» — «Ну, хочу». Вот он им и стал.

Ельцин был человек малообразованный, но он всё-таки прошел школу управления, и не понимать того, что случайных людей ставить на такие посты нельзя, он не мог. Поэтому тут было всё-таки гораздо больше сознательного разрушения, хотя, видимо, он не понимал до конца, что разрушает страну и опускает её до самого низа. Но тут еще и безответственность. Многому способствовало и его пьянство, потому что он напивался на встречах даже с американскими президентами, подписывая бумаги, а они всячески ему подыгрывали в этом, они же не дураки. А Ельцин считал, что он велик и могуч. И что он просто содействует внедрению демократии в нашу страну.

Д. В. Лобанов: Прекрасно помню 1991 год. В моем сознании, катастрофа началась с августовских событий и лавинообразно скатилась к декабрю. А как Вы вспоминаете вторую половину 1991 года?

C. А. Полозков: Ну как? Конечно же, ГКЧП был, в общем-то, авантюрой. Мы и наша фракция, естественно, выступили против него, потому что ГКЧП действительно выглядел, как некая попытка свертывания всех изменений, попытка возврата в мрачные времена. Но как только всё произошло, мы начали понимать, что творится что-то неладное. Во-первых, сразу началась травля. Я помню, на заседании Верховного Совета после этих событий сразу начали выяснять, кто где был. С криками, чуть ли не с нервными тиками… Я, помню, тогда вышел и сказал: «Зачем эта охота на ведьм, что за безумие какое-то?». Потом начались крики о запрете КПСС. Мы, надо отдать должное, были тогда еще романтиками-демократами, а, главная идея демократии состоит в том, чтобы давать высказываться всем.

Поэтому мы тогда написали некое письмо в «Комсомольскую правду», где сказали, что, запрещая КПСС, демократы перестают быть демократами. Газета его опубликовала, правда, сильно урезав наше выступление. На нас, естественно, начались всякие нападки. В общем, в августе-сентябре мы фактически перешли в оппозицию, потому что увидели, как свалившаяся на демократов власть корежит их, ломает и превращает их в более паскудных товарищей, чем в свое время были коммунисты. Это выглядело, конечно, тяжело, смотреть на это было страшно. А если говорить по поводу Союза, того как всё происходило… Это делалось всё втихаря. Ну, конечно, может, кто-то что-то и знал, но мы, например, не знали.

Д. В. Лобанов: Как объяснить, что в Верховном Совете РСФСР 12 декабря 1991 года из 250 депутатов против ликвидации СССР проголосовали только 6 или 7 депутатов? Перечислю пофамильно: Бабурин, Исаков, Константинов, Павлов, Полозков, Балала, Лысов. Как так получилось: 250 и 7?! Буквально — 7 самураев, которые стояли на последнем рубеже.

C. А. Полозков: Как я уже говорил, тогда были некие наивные представления о том, будто народ выражает свою волю совершенно сознательно. Может быть, это было связано с тем, что нас в свое время выбрали. Раз нас, таких хороших, выбрали, значит, народ знает, кого выбирать. Поэтому, когда сказали, что Украина проголосовала за распад, многие посчитали его вынужденной необходимостью. Может, этим объясняется. Также демократическая печать очень активно пропагандировала идею ликвидации Союза. Много говорили о том, что мы сбрасываем тяжелое иго среднеазиатских республик, которых мы кормим, и так далее и тому подобное. Примерно такие же разговоры сейчас идут про Кавказ.

Почему мы их кормим? Если не будем кормить, то всё нам останется, будем жить лучше. Надеюсь, сейчас люди, уже имея такой опыт, понимают, что в подобных случаях приобретения получаются, мягко говоря, не прямо пропорциональны вложениям. Кроме того, мне кажется, тогда имел место в определенной степени некий эгоизм. Ведь получалось так, что автоматически повышался статус республик. Раньше они были в Союзе, а тут у самих верховная власть, самая главная. Эти все моменты, конечно, сказывались. Ну, и делалось все очень быстро, чтобы никто не успел прийти в себя. Так, когда мы узнали о Беловежье, мы даже не успели созвать фракцию, потому что узнали о происшедшем вечером, а на следующее утро уже было заседание. Собственно говоря, еще когда были Огаревские соглашения в мае 1991 года, мы уже тогда, хотя считались демократами, вошли в клинч с нашими крайними демократами, которые вообще отрицали любые переговоры. Они считали, что не надо ничего делать, а надо чуть ли не сразу выходить из Союза. Вот такой уровень мышления… Не знаю, может, они прикидывались? Но, помню, мы встретили Старовойтову и Пономарева, буквально через несколько часов после того, как узнали о подписании Беловежских соглашений и они нас спросили: «А как считает фракция “Смена”?». Мы сказали: ничего хорошего в том, что происходит, нет. А в то время были проблемы с сахаром, рынок ещё не начался. И Пономарев буквально следующее заявил: «Теперь же к нам с Украины сахар привезут». Вот, натурально, на таком уровне размышляли наши прописные демократы.