– Сударыня, что с вами?! Вам больно?

– Нет-нет, – пробормотала Маргарита. – Не волнуйтесь. Расскажите мне лучше о счастье тех, кого вы вскоре увидите… вашего отца… вашего славного отца… и потом… как вы сказали?

– Буридана… Жана Буридана, – произнесла Миртиль с преисполненной безграничной нежности улыбкой.

Маргарита подавила яростный стон, что уже готов был сорваться с ее губ, и несмотря на то, что после затишья в сердце ее уже начинала бушевать буря, ужасная буря страстей, тоже улыбнулась и нежно промолвила:

– Это ваш брат, вероятно?.. Нет?.. Тогда, наверное, друг?

– Мой жених, – сказала Миртиль.

– Ваш жених, – произнесла Маргарита с тяжелым вздохом. – И он вас любит?.. Вы его любите?

– Полагаю, сударыня, если умрет Буридан, то умру и я, вот и все… И я уверена, что случись со мной несчастье, он этого тоже не перенесет…

– Да-да, – поспешно пробормотала королева, – понимаю. Что ж, не волнуйтесь, моя милая… такая любовь Буридана просто не может не спасти вас… подождите еще несколько часов… я позабочусь о вашем счастье!..

С этими словами она отступила за порог и когда закрыла дверь – так как тюремщик, как мы помним, удалился вместе с Валуа, – ее изящная белая рука, ее материнская рука опустилась на огромный засов, железный намордник на глотке камеры.

На какое-то мгновение Маргарита замерла в нерешительности…

Огляделась, словно собиралась совершить преступление, которому никогда не будет прощения…

И рука ее резко задвинула засов…

Тот скрипнул, из камеры донеслись рыдания, и мать Миртиль, сгорбившись, шатающейся походкой, медленно побрела вверх по лестнице, навстречу лунному свету.

* * *

Валуа был во дворе.

Увидев ее одну, он вздрогнул, но даже не успел задаться вопросом, радоваться сему факту или же огорчаться, – Маргарита уже приближалась.

– Граф, – промолвила она все еще взволнованным голосом, – сейчас забирать узницу я не стану. Теперь я не враг тебе, а союзница. Слушайся меня, следуй моим указаниям и, возможно, вскоре ты обретешь ту власть, коей так страстно жаждешь.

Валуа поклонился, но про себя подумал:

«Тигрица спрятала коготки… но не поздно ли мне уже защищаться?»

– Вечером, в полночь, – продолжала королева, – ты передашь узницу тем людям, которые явятся сюда от моего имени и которые отвезут ее в надежное место. Ни от них, ни от меня ни единая живая душа не узнает, что колдуньи больше нет в Тампле. А так как король не видел ее лица, тебе не составит труда… слышишь?.. Тебе не составит труда поместить на ее место какую-нибудь другую девушку, которая будет допрошена, а затем повешена или казнена, будто бы она и была Миртиль… Тебе все понятно, Валуа?

– Да, Ваше Величество, – отвечал граф.

– Сделаешь все как надо – и по окончании судебного процесса я верну тебе письмо, прекрасное любовное письмо, которое завтра же привело бы тебя на Монфокон, передай я его сегодня королю!

Изрыгнув эту последнюю угрозу, королева удалилась.

– Ступай, – пробормотал граф, – ступай, гадюка! Чтобы расправиться с тобой, мне нет необходимости вырывать у тебя отравленный зуб, который так и желает в меня впиться!.. Этот Буридан… да, одного удара кинжалом этого человека будет достаточно для того, чтобы избавить меня сначала от Мариньи… а там, Маргарита, мы еще посмотрим, кто кого!.. Там, Маргарита, придет и твой черед дрожать, так как я выследил тебя, Маргарита, я исследовал реку, где спрятаны твои кровавые тайны, я расспросил призраков, которые сопровождают твое зловещее величество, и они мне ответили: «Ищи в Нельской башне!..»

* * *

Королева вернулась к носилкам, у которых ее ждал Ангерран де Мариньи. Тот так и не сдвинулся с места. Неподвижный как статуя, он не сводил глаз с подъемного моста Тампля.

Когда он увидел, что Миртиль с королевой нет, единственное, что выдало его волнение, чуть заметная дрожь в руках. Едва Маргарита оказалась рядом, министр мрачно посмотрел ей в глаза.

– Неумолим! – поспешно ответила королева на его немой вопрос. – Ничего не помогло – ни мольбы, ни угрозы. Нам придется придумать что-то еще, Мариньи, если мы хотим вытащить ее отсюда.

– Вы с ней виделись? – взволнованно вопросил первый министр.

– Да, виделась!

– Что она делает? Что говорит? О, как она, должно быть плачет! Она вспоминала обо мне?

– Она не плачет, Мариньи. Она и словом не обмолвилась о своем отце.

– Как? Ни единым словом? Обо мне?

– Да, Мариньи, ни единым. И это естественно, так как все ее мысли заняты тем, кого она любит, – а она любит, сама мне сказала, все уши прожужжала про этого Жана Буридана…

Мариньи резко распрямился, и его прежде такое скорбное лицо приняло дикое выражение гнева и ненависти.

– Так она все еще его любит! – прошептал он. – Даже после того, что я ей сказал! Даже оказавшись в этой тюрьме! И ни единого слова об отце!.. Буридан! Снова этот Буридан… Что ж, уж лучше тогда и я умру от горя, видя, как она умирает, чем приму эту мерзкую любовь.

– Итак, Мариньи?

– Что ж… так пусть же она умрет!..

Спустя двое суток после этих событий четыре человека покинули Париж в тот момент, когда уже собирались закрывать городские ворота. В двухстах шагах от ворот Сен-Дени или Порт-о-Пэнтр, через кои они прошли, миновав стены и рвы, на краю той равнины, на горизонте которой маячили высоты Монфокона, увенчанные гигантским силуэтом новой виселицы, расположились несколько жалких лачуг.

На двери одной из этих хибар висели срезанные ветви, над ветвями была прибита дощечка, на которой некий простодушный художник изобразил бочку с открытой втулкой, откуда рекой текло вино.

Сколь простым бы ни было это представление, следует признать, что передать его неизвестному гению удалось не самым лучшим образом. К счастью, на той части дощечки, где было изображено небо, кто-то крупными корявыми литерами вывел слова, дающие разгадку этого ребуса:

«У нас вино течет рекой».

Это было длинно, но выразительно и не лишено определенного элегантного реализма.

К этому-то «Рекой текущему вину» и направилась четверка путников, один из которых нес огромную доверху груженную корзину.

– Какое счастье, – воскликнул один из четверых, – что я додумался захватить съестные припасы, так как нет сомнения, что Буридан хочет, чтобы мы умерли от голода в этом проклятом кабачке, где околачиваемся вот уже двое суток!

– От голода и от жажды, – добавил его спутник, – от жажды, какой никогда не испытываешь в Галилее, где, однако же, всегда испытываешь жажду!

Этими двумя были Рике Одрио и Гийом Бурраск.