– Будь по-твоему, – сказал Буридан. – Следуй за мной на расстоянии до некого дома, в который я войду и у ворот которого ты меня подождешь.

С этими словами Буридан спустился, вывел свою лошадь из небольшой конюшни, прилегавшей к лавке, запрыгнул в седло, направился к улице Вьей-Барбетт[15] и проследовал по ней вдоль редких домов, разделенных обширными садами; вскоре дома сменились лачугами, а затем и лачуги – огороженными участками, у одного из которых Буридан остановился.

Буридан, как мы уже сказали, был на коне. В те времена, по всевозможным причинам, главной из которых были утопающие в нечистотах улицы, пешком ходили лишь те, чье финансовое состояние не позволяло содержать лошадь.

Итак, Буридан спешился у Ла-Куртий-о-Роз и препоручил заботу о животном Ланселоту Бигорну, который проделал весь этот путь пешком.

Увидев, где остановился хозяин, Бигорн сильно всполошился, но Буридан этого его беспокойства не заметил и с бьющимся сердцем толкнул, как обычно, приоткрытую калитку.

Стоит отметить, что молодой человек всегда являлся в Ла-Куртий-о-Роз в светлое время суток, и так как час его приезда был известен, Жийона предусмотрительно оставляла ворота открытыми.

Буридан миновал сад с быстротой влюбленного – а нет никого более поспешного, чем люди влюбленные, за исключением разве что кредиторов, но в конце концов, разве тот, кто любит, не является в какой-то степени кредитором, и напротив, если как следует поразмыслить, разве кредитор не есть человек, влюбленный в деньги?

Короче, уже через пару секунд Буридан очутился у двери чистенького и радующего взор домика, тоже открытого.

– Миртиль! Дорогая Миртиль! – прошептал Буридан, зная, что, как и всегда, спешащая ему навстречу красавица-невеста ждет его за этой дверью.

На сей раз Миртиль там не оказалось.

Буридан вошел в большой зал, единственную комнату, где ему прежде доводилось бывать. Никого. Обычную тишину этих мест нарушало лишь воркование зеленушек и щеглов, облюбовавших изгородь.

Нежный лучик солнца, пробившийся сквозь стекла, освещал эту комнату, где так часто он обменивался клятвами с той, которую любил.

– Жийона! – позвал Буридан сдавленным голосом.

После секундного колебания он – крайне бледный, со сжавшимся сердцем – заметался по дому, сверху донизу. В голове крутилась лишь одна мысль.

Миртиль призналась мэтру Леско в своей любви; мэтр Леско, богатый буржуа, отверг, даже не соизволив узнать, того, кто любил его дочь, и, дабы тотчас же разлучить жениха и невесту, увез Миртиль куда подальше.

Но так как в любви настоящее отчаяние наступает лишь тогда, когда тебя не любят, так как Буридан знал, что на его нежность отвечают взаимностью, то, что он испытывал, походило скорее на гнев.

– Не пройдет и трех дней, – пробормотал он, – как я разыщу этого мэтра Леско, этого чертова торговца коврами, этого варвара, который заставил плакать Миртиль, и если он не одумается, клянусь Богом, я уведу дочь у него из-под носа.

Буридан говорил себе эти вещи, сидя в кресле, где обычно сидела Миртиль. Внезапно сердце его застучало, как молот, к горлу подступило беспокойство, и он осознал, что отчаяние пришло к нему вместе с ужасным по своей простоте и очевидности умозаключением:

«Миртиль увез не мэтр Леско! Миртиль нашла бы способ послать сюда утром Жийону, чтобы та дождалась меня!.. Да и к чему мэтру Леско оставлять двери жилища и ворота распахнутыми настежь?..»

И тогда он зарыдал, так как понял, что Миртиль забрал некто ему незнакомый.

В этот момент луч света, что падал на разбитое горем лицо, закрыла чья-то тень. Буридан поднял голову и узнал Бигорна.

– Вы плачете? – осторожно промолвил бывший висельник, решивший, по его собственному выражению, стать человеком честным и добропорядочным.

– Нет! – отвечал Буридан, сжав зубы, тогда как по щекам его текли крупные слезы.

– Вы плачете, – продолжал Бигорн, – и я скажу вам почему: потому что этой ночью отсюда увезли жившую здесь девушку. Уж я-то знаю.

Буридан вскочил, и рука его обрушилась на плечо Бигорна, который в испуге отпрянул и метнулся к порогу. Рука Буридана потянулась к горлу беглеца, и в глазах юноши зажглись огоньки подозрения.

– Откуда тебе это известно? – проревел он. – Говори. Признавайся, тебя ко мне подослал тот, кто забрал Миртиль?!..

– Если вы меня задушите, – прохрипел Бигорн, – что, по-вашему, я смогу сказать?

– Верно! – согласился Буридан, ослабляя хватку. – А теперь – говори. И одну лишь правду, иначе… видишь вон ту яблоню?

– Прекрасное дерево, воистину!

– Так вот, если ты мне все не расскажешь, через две минуты оно станет виселицей, с которой твое тело будет отпугивать воробьев.

– Хе! Клянусь дьяволом и святым Варнавой, моими двумя хозяевами, вы бы уже знали правду, не лиши вы меня голоса. Черт возьми, какие пальцы! Уф! Не могу отдышаться!.. Похоже, сеньор Буридан, служить вам будет одно удовольствие.

– Ты будешь говорить или нет?!

– Вот, хозяин: вчера вечером, слоняясь в окрестностях Лувра, я увидел, как из дворца, в сопровождении конных лучников, выезжает граф де Валуа. Любопытства ради, а также потому, что у нас с ним свои счеты, я проследовал за всей шайкой до этого самого жилища…

– Валуа! – пробормотал Буридан, почувствовав, как им овладевает смутная тревога. – Валуа! Так, говоришь, здесь был Валуа?..

– Монсеньор Карл, граф де Валуа, князь тьмы, дядя короля, кузен сатаны. Да, господин, – Валуа, собственной персоной! Валуа, который прискакал сюда, насколько я понял из карканья этого воронья – его эскорта, – чтобы арестовать эту девушку…

– Арестовать! – прохрипел Буридан, вздрогнув всем телом.

– Что он, к слову, и сделал!

– Арестована!.. Миртиль арестована!..

– И препровождена в Тампль! Видит Бог, я не вру! Это такая же правда, как то, что нам светит солнце! Такая же правда, как то, что я христианин и никогда не обирал буржуа, не помолившись святому Варнаве! Такая же правда, господин, как то, что я ненавижу Валуа и готов отдать всю свою кровь без остатка за то, чтобы хоть на пять минут остаться с ним наедине на какой-нибудь темной улочке… Да, эту девушку отвезли в Тампль!

Буридан вдруг ощутил необъяснимый страх.

– Но почему?! – возопил он, обхватив голову руками.

– Потому, что ее обвинили в наведении порчи на короля. Лучники кричали: «Смерть колдунье!»

Буридан опустился в кресло – сокрушенный и ошеломленный.

Несколькими часами позже, с наступлением темноты, после долгой верховой поездки по Парижу, на Гревской площади остановился глашатай полевой полиции, коего сопровождали парочка сержантов и герольд. Герольд протрубил в рог. Собралась толпа, и глашатай, развернув свиток пергамента, принялся читать громким голосом: