Что я пишу? Представляю, как тебе там скучно. Ты одна, в чужом городе, вдали от нас. Вместо того чтобы подбодрить тебя, любимая моя, я начинаю ныть. Теперь ты станешь переживать за меня. Не переживай. Хотел начать письмо сначала, но ты же знаешь, как я ненавижу переписывать. Не переживай, любимая моя! Да, без тебя я чувствую себя не лучшим образом, но это не болезнь, а просто тоска. Мир без тебя меркнет — как я могу радоваться? Ты приедешь — и все у нас пойдет как раньше. Главное, чтобы тебе не пришлось бы ездить туда несколько раз. Вот уж действительно будет морока на пустом месте.

Ирочка передает тебе приветы. Держи нас в курсе своих дел. Постарайся закончить все к концу следующей недели. Ты же знаешь, какой насыщенный у нас март. Или, может, поедем выступать в Мелитополь? Шучу-шучу, дорогая моя, хочу поднять тебе настроение. Наш график расписан до конца года, а если уж куда и ехать в свободные недели, то не в Мелитополь. Лучше в Киев или Ростов. Кстати, в Киев нас приглашает Давид Семенович. Он звонил мне в день твоего отъезда, жаловался на свой вечно горящий план и причитал, что только Мессинг может его спасти. Как говорится, если мои дела наполовину бы шли так, как горит его план, я бы был богаче Ротшильда. Но перспектива провести начало сентября в Киеве представляется мне довольно заманчивой. Мы с тобой там замечательно погуляем. Главное, суметь противостоять натиску Давида Семеновича и его компании. Не больше одного выступления в день! Так я ему и сказал. Он пошутил, что тогда договорится, чтобы я выступал на стадионе, где можно разместить тысячи зрителей. Я рассказал ему, как однажды в Пинске, накануне войны, я выступал на стадионе, только то был маленький стадион. Не могу сказать, что я остался доволен. Стадионы и цирки не нравятся мне тем, что я со всех сторон окружен зрителями. От этого возникает ощущение неуютности. Ты знаешь, что скрывать мне нечего, просто я не люблю, когда мне смотрят в спину. Так что подумай насчет Киева, драгоценная моя. У Давида Семеновича при всех его недостатках есть одно замечательное качество. Он организует хороший прием, предусматривает все до мелочей, решает все бытовые проблемы и т. п. У меня всякий раз такое ощущение, будто я приезжаю к нему в гости, провести отпуск, а не по работе. Это не Гриша из Краснодара. Помнишь, как он пытался поселить нас в какой-то колхозной гостинице. Конечно же, помнишь, разве такое можно забыть?

Мысленно и в письме шлю тебе приветы от себя и от Ирочки. Пускай твои мытарства поскорее закончатся. Ирочка просит передать тебе следующее: «Аида! Если ты сможешь продать этот дом сразу же после оформления, то продавай, не спрашивая меня. Доверенность у тебя на руках, так что действуй. И пускай деньги, что ты выручишь за дом, пойдут на памятник тете Саре». Это слова Ирочки, драгоценная моя. От себя хочу сказать, что если денег, вырученных за дом, не хватит на достойный памятник, так мы можем и добавить от себя. От нас, слава Богу, не убудет.

Люблю тебя безмерно, драгоценная моя. Жалею о том, что я не умею внушать мысли за тысячи километров. А то бы эти дрянные мелитопольские бюрократы уже бы ползали перед тобой на коленях и просили бы прощения за свое поведение. Целую, обнимаю.

Твой В.

14 февраля 1958 года

Дорогая Аида!

Хочется писать тебе письма одно за другим. Отправить одно и садиться за другое. Хочется хоть как-то развеять твою скуку. Представляю, как тебе там тоскливо.

У меня нет никаких особенных новостей. Разве что мой заклятый враг профессор К. написал очередную статейку насчет телепатов, в которой авторитетно доказал, что никакой телепатии в природе не существует. Ну и что с того? Уже который год люди пытаются доказать, что Бога тоже не существует. А Ему до этого нет дела — пусть говорят что хотят. Если на каждого дурака тратить время, то не останется его для дел. Знаешь, дорогая моя, чему я удивляюсь? Своей выдержке. Прочел статью К. от начала до конца дважды и за все это время ни разу не выругался и не пожелал ему сто болячек и одну грыжу сверху, как говорила моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память. Привыкаю, вырабатываю иммунитет на К. Он как зловредный микроб — мелочный, низкий человек, который вместо того, чтобы делать что-то стоящее, пытается отравлять жизнь тем, кто талантливее и умнее его.

Эмиль[125] говорит, что разоблачать и опровергать любят люди, которые больше ни на что другое не способны. Ему тоже часто приходится сталкиваться с «разоблачителями», которые готовы сорвать выступление, испортив удовольствие многим людям, лишь бы узнать секрет фокуса. Кстати говоря, в мае Эмиль тоже будет выступать во Львове.

Но письмо это я пишу не для того, чтобы рассказать о К. Это так, пришлось к слову. Письмо я сел писать для того, чтобы лишний раз (хотя лишним это никогда быть не может) сказать тебе о том, что я люблю тебя, восхищаюсь тобой и не могу на тебя надышаться. Каждый день я спрашиваю себя — за что мне послано такое счастье? Каждый день, по многу раз в день, я радуюсь тому, что ты у меня есть. Каждый день мне хочется петь, когда я думаю о тебе, хотя певец из меня, как ты знаешь, никудышный. Правы те, кто говорит: «Хорошая жена — это крылья, плохая — камень, привязанный к ногам». Ты — мои крылья, драгоценная моя. Ты моя радость и свет глаз моих. Да будет благословенна та любовь, которая не угасает! Мы столько лет вместе, а такое ощущение, будто мы вчера познакомились, настолько свежо и ярко мое чувство к тебе, драгоценная моя! И в то же время мне кажется, будто я знал тебя всю свою жизнь, будто мы были вместе с моего рождения. Не думай, что я сошел с ума, если говорю противоположное. Впрочем, думай — я действительно схожу с ума от любви к тебе. Вот уже четырнадцать лет! И нет чувства приятнее, чем сходить с ума по такой замечательной причине! Если бы все, кто сходит с ума, сходили бы с него от любви, этот мир был бы другим. Он был бы лучше и добрее. К сожалению, к огромному моему сожалению, миром правит не любовь.

Ирочка смеется надо мной — опять сел писать письмо, как будто в прошлом что-то забыл написать. Вы с Ирочкой родные сестры, но вы такие разные, как будто и не родственницы. Я очень хорошо отношусь к Ирочке, но никогда бы не смог влюбиться в нее. Она твоя сестра, но она совсем другая. Впрочем, чему я удивляюсь? Достаточно вспомнить, что мы с братом Берлом были совершенно разные люди. Даже родители наши удивлялись нашему несходству. Одна только фамилия у нас совпадала.

В руки к Виктору попала телефонная книга Нью-Йорка, позапрошлогодний выпуск. Он одолжил ее у знакомого журналиста, который недавно вернулся из Америки. Мы стали искать в Нью-Йорке однофамильцев. Нашли четырнадцать (представь себе — четырнадцать!) Финков и не нашли ни одного Мессинга. Месингов тоже нет. Есть только Месины, но это явно не кто-то из наших. А уж сколько в Нью-Йорке Рапопортов, дорогая моя! Куда больше, чем Финков. Я даже посмотрел, сколько там Флейшманов[126], но их столько, что одной страницы им мало.