Целую тебя, драгоценная моя Аидочка.

Твой разгневанный донельзя

В.

25 апреля 1959 года

(поздравительная открытка «С днем рождения!»)

Любимая моя Аидочка!

Сегодня у нас двойной праздник — день твоего рождения пришелся на Песах! Два моих самых больших праздника совпали! И по этому случаю тебе полагается два подарка вместо одного!

Поздравляю тебя, любовь моя! Желаю тебе счастья и всего того, чего ты сама себе желаешь! Главное скажу тебе на словах, а открытка — всего лишь традиционное приложение к подаркам. По этикету положено класть визитную карточку, но я лучше напишу открытку, зная, что ты сохранишь ее на память.

Не правы те, кто говорит, что праздновать день рождения — нееврейский обычай, и ссылается на фараона[130]. Каждый праздник радостен! Каждая радость — бальзам для сердца. Поздравляю! Поздравляю тебя тысячу раз, любовь моя!

Твой любящий муж

Вевл

20 мая 1959 года

Дорогая моя Аидочка!

Доехал я благополучно, в приятном одиночестве, замечательно выспался в поезде, и это, пожалуй, единственная хорошая новость. Больше хороших новостей нет.

Пятрас во время телефонного разговора ничего не преувеличил. Скорее даже преуменьшил. Ситуация такая — материал, отснятый в Москве на наших выступлениях, у него забрали по распоряжению директора. Пятрас не исключает, что кинопленку уже смыли. Смывать, драгоценная моя, положено для того, чтобы извлечь серебро, которое содержит кинопленка. Проще говоря, материал уничтожили. Сам директор, по собственному усмотрению, кинопленку конфисковать (другого слова я не нахожу) не мог. Зачем ему это? Тем более что он сам, пятью месяцами раньше, утвердил фильм обо мне. Пятрас уверен, что на директора надавили или по партийной линии, или по другой[131]. Объяснение «Вольф Мессинг не имеет к Литве никакого отношения, поэтому фильм о нем на нашей киностудии сниматься не будет» я и Пятрас считаем надуманным, лживым. Полгода назад я тоже не имел никакого отношения к Литве, но снимать фильм обо мне было можно, а теперь нельзя? Чушь! Бред!

Я пытался пробиться к директору, два дня убил на это, но он меня избегает под разными предлогами — то он занят, то у него совещание, то он уезжает в ЦК, то готовится к выступлению… Отговорки, самые обычные отговорки. Он просто-напросто не хочет встречаться со мной, чтобы я по его мыслям не узнал истинную подоплеку этого дела.

Мы с Пятрасом были на приеме у секретаря горкома, который, если можно так выразиться, покровительствует Пятрасу, как старый друг его отца. Мы сходили в горком для того, чтобы узнать обстановку и попытаться понять, откуда и почему вдруг свалилась на нас такая напасть. Местная инициатива или приказ из Москвы? Ничего полезного не узнали, сходили зря. Секретарь пообещал навести справки, но думал он только об одном — как бы поскорее нас выпроводить. Нет, не только, еще он думал о том, зачем Пятрас связался с «этим проклятым евреем». Должен заметить, дорогая моя, что антисемитизм в Вильно после войны стал гораздо сильнее. Это очень печально, но наши проблемы не от антисемитизма.

Ситуация сложилась непонятная, странная. С одной стороны, у Пятраса забрали отснятый материал и сказали ему, что фильм обо мне сниматься не будет, а с другой — не было официального приказа о закрытии фильма. И никакого другого задания Пятрас пока не получил. Поэтому помимо хождения по инстанциям (мы еще собираемся побывать в ЦК и в министерстве культуры) и попыток увидеться с директором киностудии мы занимаемся делом — ищем в Вильно места, подходящие для съемок. Мне нравится идея Пятраса со съемками на улице. Так и впрямь будет интереснее и ярче, чем одно только сидение в студии. Но для каждого отрывка надо подобрать подходящий «фон», как выражается Пятрас. Парк, набережная и т. п. Мы подбираем места и утверждаем их голосованием (иногда и спорим). Если получится отстоять фильм, то у нас уже будет проделана вся предварительная работа. Если же нет, тоже хорошо — благодаря прогулкам с Пятрасом я лучше узнаю Вильно, и вообще, приятно гулять по городу с умным собеседником.

Представь себе, драгоценная моя, здание, в котором находилась типография Роммов[132], сохранилось. Вильно вообще мало пострадал от войны. Только теперь там другая типография и это уже не Жмудский переулок, а Шауляйская улица.

Мне очень неловко интересоваться судьбой документального фильма обо мне самом. Это выглядит нескромным, выглядит так, будто я настаиваю на том, чтобы такой фильм был бы непременно снят. Но я привык доводить начатое дело до конца (уж тебе-то, дорогая моя, этого объяснять не надо), и, кроме того, мне жаль Пятраса. Больше всего мне жаль Пятраса. Он так загорелся этой идеей, он столько надежд возлагал на эту работу, и он, как оказалось, потратил изрядно собственных денег на съемки в Москве. Командировочные совершенно не покрывали его расходов. Я предложил ему компенсировать то, что он истратил, но он категорически отказался взять у меня хотя бы рубль. Мне не удалось уговорить его принять хотя бы половину истраченной суммы под тем предлогом, что мы компаньоны и должны делить расходы пополам. Хочется перед отъездом подарить ему лотерейный билет, на который падет крупный выигрыш, но, как ты знаешь, драгоценная моя, это идет вразрез с моими принципами.

До директора киностудии я все-таки доберусь. Я не уеду, пока не поговорю с ним и не узнаю, кто дал ему распоряжение закрыть фильм. А потом пойду к тому человеку. Мне очень важно докопаться до истины, и, кроме того, я хочу спасти фильм. После прогулок с Пятрасом по Вильно эта идея понравилась мне окончательно. Мне нравится идея, мне нравится режиссер, мне нравится сама мысль о том, что умный и талантливый человек снимет обо мне документальный фильм, в котором я сам расскажу о себе. Ты понимаешь, драгоценная моя, насколько это для меня важно. И я хочу, чтобы такой фильм был снят.

Пятрас не падает духом, я тоже не падаю духом. Правда, никак не могу увидеть судьбу этого дела. Ты понимаешь, что я нервничаю, а когда нервничаю, то вижу все, кроме того, что хочу увидеть. Надеюсь, что в ближайшие дни нам удастся разобраться в том, кто отдал распоряжение закрыть фильм. Я бы предпочел, чтобы инициатива исходила бы из Москвы, как бы парадоксально это ни звучало. В Москве мне проще было бы взывать к голосу разума, чем здесь. В Москве меня лучше знают и т. д. Здесь же, особенно с учетом того, о чем я написал выше, переубеждать очень сложно. Есть еще кое-какие обстоятельства, о которых я расскажу тебе при встрече. Но мы с Пятрасом не теряем надежды. Днем я гуляю с ним, а вечером в одиночестве. Иду от гостиницы к реке (это недалеко), стою на мосту, потом возвращаюсь обратно и гуляю по центру, стараясь выбирать узкие улочки. Ты же знаешь, дорогая моя, как я не люблю широкие прямые проспекты. Когда прохожу мимо домов, в которых жили мои знакомые, или мимо магазинов, которые я помню по довоенной поре, сердце всякий раз замирает — где эти люди, что с ними случилось? Лучше не думать об этом и не пытаться узнать, потому что ответ почти всегда будет одним и тем же.