Все это Максим узнает много позже, из обрывков разговоров офицеров, от местных солдат, что уходили в увольнение домой, из перешептываний и недомолвок… А пока он стоял в оцепенении, не в силах пошевелиться от ужаса. Казалось, многотонная лязгающая железная махина движется прямо не него и его товарищей, еще несколько секунд — и все они окажутся под колесами, а потом все эти страшные люди вырвутся на волю и разбегутся кто куда, затеряются в узких запутанных переулках спящего города…

И что будет дальше — лучше не думать.

Рация, как назло, не работала — видно, батарейки отсырели. Майор еще пытался докричаться до какой-то «Крапивы», и видно было, как побледнел он, как трясутся губы, даже черты лица заострились еще больше…

Наконец, видимо отчаявшись получить хоть какие-то внятные указания, он отшвырнул наушники, махнул рукой и скомандовал:

— Огонь!

Максим нажал на спусковой крючок. Автоматные очереди разорвали ночь. Справа и слева стреляли другие, он почти оглох от выстрелов, пули стучали по железу, люди падали, заливаясь кровью, а он стрелял и стрелял…

Дальнейшее он помнил смутно. Все его существо затопила свинцовая тяжесть, и потом, когда в небе взошло солнце, даже оно показалось Максиму каким-то тусклым, подернутым серой дымкой.

А с площади перед тюрьмой какие-то люди с повязками на рукавах выносили трупы, прикрытые брезентом, и смывали с асфальта кровавые пятна из резиновых шлангов.

Максима трясло. Он смотрел на свои руки — грязные, пахнущие порохом и ружейной смазкой, и думал, что, возможно, в эту ночь стал убийцей…

Ночью в казарме он впервые лежал без сна, ворочался с боку на бок и думал о том, что тяжелое, чугунное слово «приказ» снимает с человека формальную ответственность, но не освобождает от мук совести.

Всех, кто участвовал в этой акции, разослали по другим частям, подальше отсюда. Максим попал в Батуми — место почти райское. Кругом пальмы, тепло, и, когда наступила весна, солдаты частенько убегали купаться на море… Но почему-то даже ласковая морская вода и солнце уже не радовали его. Весь оставшийся срок службы отбывал как будто в полусознании, словно заведенный автомат или гаитянский зомби, — сказали «встать!» — встал, сказали «лечь!» — лег. Мир стал серым, плоским, как картинка в старом телевизоре.

Возвращение домой ничего не изменило. Максим ел, спал, ходил на занятия, разгружал вагоны по вечерам, но все равно его не оставляло ощущение, что душа его где-то далеко, блуждает в мутном и плотном сером тумане и не может выбраться оттуда, докричаться до живых, позвать на помощь…

И лишь долгое время спустя он сумел рассказать Наташке о том, что с ним произошло. Она не охала, не ахала, не задавала дурацких вопросов, не лезла с утешениями, просто сидела, подперев щеку рукой, как простая деревенская баба, и слушала — жалостливо и терпеливо. А потом, ни слова не говоря, достала из холодильника бутылку водки, налила полный стакан и поставила перед ним на стол. Максим удивился поначалу — пить в доме было как-то не заведено, и бутылку мама хранила исключительно на случай, если придется вызвать сантехника или слесаря из ЖЭКа, — но выпил до дна, как лекарство. В голове сразу зашумело, перед глазами все поплыло, так, что Максим еле-еле добрел до кровати и сразу же провалился в сон.

Ему снилось, что он плывет в черной бурливой реке, где-то далеко под землей. Вода заливалась в уши и в нос, не хватало воздуха, но он упорно продолжал работать руками и ногами, барахтаться, захлебываясь, но все же стремиться вперед, к свету… Наконец, совсем выбившись из сил, он сделал последний, отчаянный рывок — и почувствовал, что вынырнул на поверхность! Он еще увидел луч солнца над головой, белые кучевые облака, кусочек неба, такой невыразимо синий…

Максим проснулся весь в поту, с колотящимся сердцем. За окном стояли серые сумерки, так что непонятно было, утро сейчас или уже вечер. Максим потянулся за часами и с удивлением обнаружил, что проспал почти сутки. В приоткрытую форточку тянуло вкрадчивым весенним запахом влажной земли, пробивающихся листочков на старом тополе, что рос под окном, молодой травы…

Максим вдохнул воздух всей грудью и с некоторым удивлением почувствовал, что в душе у него появилось радостное чувство, как будто проклюнулся росток надежды. Выплыл ведь все-таки!

Что-то изменилось в нем после той ночи. Воспоминания о прошлом отошли куда-то далеко, но главное — жизнь снова обрела вкус и запах, мир раскрасился во все цвета радуги, стал объемным и многогранным… А главное — ужасно интересным!

Остались только редкие приступы тревоги и тоски в дождливую погоду поздней осенью, да еще — отвращение к любому оружию. Даже в парке Горького, гуляя там с Верочкой, он никогда не подходил к тиру и в пейнтбол играть не ездил, хотя Армен зовет постоянно… У него-то к оружию совсем другое отношение! После того как его сестра Ануш погибла во время погрома в Сумгаите, Армен всех азербайджанцев считал личными врагами, потому и пошел воевать в Карабах. Как там у Стивена Кинга? «Я не стреляю рукой, я стреляю сердцем…»

У него — своя правда.

Максим перевернул страницу. Под пальцами зашелестел тонкий розоватый листок, исписанный совсем другим почерком — круглым, явно девичьим. Почтовая бумага сильно потерлась на сгибах. Видно было, что письмо долго таскали в кармане, много раз читали и перечитывали.

После минутного колебания — нехорошо все-таки читать чужие письма! — Максим осторожно разгладил его и не без труда принялся разбирать строчки, катящиеся вниз.

Дальше несколько строк шло неразборчиво, чернила расплылись но бумаге. Максим повернул Листок ближе к свету и стал читать дальше.

И внизу приписка, быстро, торопливо, другими чернилами: