И я ждала.

Часов до трех, не смыкая глаз и не зажигая света, сидела я на своем диване, обратившись в слух и напряженно вглядываясь в темноту.

Однако тишину этой ночи нарушали только привычные городские шумы, доносящиеся из-за окна.

А в густом полумраке комнаты, мне так и не удалось разглядеть ничего, кроме размытых очертаний предметов, знакомых настолько, что я могла воспроизвести их в мельчайших деталях, не открывая глаз.

Глаза, в конце концов, первые взбунтовались против такой нещадной эксплуатации и отозвались острой резью, а свинцовые веки, закрывались сами собой, не подчиняясь командам мозга.

Через некоторое время сдалось и мое сознание.

Не раздеваясь и не перебравшись на кровать, я уснула крепким глубоким сном.

Но даже сновидение, хоть как-то приоткрывающее завесу тайны, нежданно — негаданно пронзившей мою жизнь, не было ниспослано мне.

Это было первой моей мыслью утром, и лежа некоторое время без движения, чтобы не спугнуть зыбкое состояние первых минут пробуждения, я натужно пыталась вспомнить: снилось ли мне что — ни — будь нынче ночью?

Нет! Ночная память моя была чиста как первый листок в тетрадке первоклассника, даже простейших фраз или отдельных нескладных слогов не начертано было на ней.

Что ж, ночь разочаровала меня, не подарив продолжения чудес.

Но начинался день.

И я с удивлением обнаружила, что это первый день за все истекшие полгода, когда мне необходимо сделать нечто определенное в строго определенное время.

Иными словами, у меня появились некие обязанности, а вернее обязательства, но — Боже правый! — какими же странными, если не сказать больше, они были!

Храм, о котором говорил Егор, действительно находился в одном из переулков, узкими протоками убегающих в разные стороны от зеленого русла бульвара, отороченного стальной каемкой трамвайных рельсов. Выходило так, что окна моей квартиры практически смотрели на его довольно скромный купол, и колокольный звон проникал в мой дом всякий раз, когда в храме звонили колокола.

Однако, в этой церкви я была всего несколько раз в жизни, да и то, очень давно, до встречи с Егором. Потом, следуя, как и во всем его воле и его примеру, я стала почти что прихожанкой храма Николы в Хамовниках, того самого, который теперь, по словам Егора, опоганили шабашем его отпевания.

Хотя мне трудно понять, что такое должны были сотворить организаторы похорон, чтобы превратить церковный обряд в шабаш? Но Егору виднее.

В этот храм я продолжала ездить и в другой, без Егора, своей жизни, потому что привыкла к нему и были у меня там свои, «намоленные» иконы, у которых теперь подолгу стояла я, и плакала, и молила о чуде.

Душа моя и сейчас рвалась туда, к этим иконам, потому что чудо, хотя совсем не так, как я представляла его себе, но все же произошло. Однако, прежде следовало выполнить волю Егора.

Одевшись поскромнее и, после некоторых колебаний, все же покрыв голову черным вдовьим платком, я вышла из дома.

Служба уже закончилась, и суровые пожилые женщины мыли пол подле алтаря, отгородив это пространство натянутой веревкой.

Однако, еще горели свечи и лампадки у икон, а на прилавке возле церковных дверей мне продали две свечи и объяснили, как надо составить записку, чтобы имя новопреставленного было помянуто во время службы..

Ступая на цыпочках, чтобы не вызвать на себя гнев суровых церковных старушек, которые отчего-то очень любят браниться и поучать бестолковых молодых прихожан в стенах храма, я поспешила добраться до амвона, чтобы поставить свечу за упокой неприкаянной души Егора. Вторую свечку я решила взять с собой на кладбище и там зажечь у могилы.

Мне повезло, и у амвона, когда я приблизилась в нему, не оказалось не души.

Множество свечей догорало на нем, теплым свечением разливаясь у подножья распятия.

Моя свеча вспыхнула, возвышаясь над ними, словно одинокая душа Егора, вырываясь из общего сонма людских душ, устремленных к Господу, воспарив надо всеми . Я попыталась произнести слова молитвы, и обратить к Господу просьбу об упокоении новопреставленного, но мысли мои были далеки от тех слов, что привычно выговаривали губы.

" Дальше.. Что будет дальше? Сейчас я поеду на кладбище, потом — домой.

А что потом? Он придет, как и первый раз, общаясь со мной из виртуального зазеркалья? Но когда? И придет ли? "

Было очень похоже, что для меня вновь начинается пытка, в жестоких тисках которой билась я все семь лет нашей жизни с Егором. Это была пытка ожиданием. Жизнь наша была устроена так, что я никогда не знала точно, когда он окажется подле меня, и окажется ли вовсе, а, оказавшись — как долго задержится.

" Живи по своему графику. Будут точки, будем пересекаться. Куда я денусь-то? " — легко отметал он слабые мои попытки избежать истязания.

И вот теперь, откуда-то из своего небытия он снова умудрился ввергнуть меня в эту огненную лаву. Я уже чувствовала, как постепенно охватывает меня горячечный ток нетерпения, я уже смотрела на часы каждые пять минут, удивляясь тому, как нестерпимо медленно ползет время.

Однажды я все же осмелилась возразить Егору, и не его очередное предложение жить в своем режиме, заметила, что живу я в единственном режиме — и это режим ожидания.

Похоже, жизнь моя снова начинала подчиняться этому варварскому, унизительному и мучительному режиму.

Так размышляла я, глядя на золотое сияние свечей у подножья распятого Христа, и мысли эти вдруг показались мне греховными, по крайней мере, под сводами храма.

Я быстро повернулась, чтобы идти прочь, но дорогу мне преградила пожилая женщина в темном, почти до пят платье и темном, туго повязанном платке. Она была явно из тех суровых старушек, что сейчас заняты были уборкой храма, и я приготовилась терпеливо выслушать грозную проповедь, так как очевидно, чем-то помешала ей или нарушила какое — ни-будь правило.

Но женщина заговорила со мной иначе.

Тихий голос ее был ласков, а глаза, устремленные на меня выражали странную смесь умиления, мольбы и жалости.

" Нищенка? " — мелькнула в голове, первая догадка, но до сознания уже начал доходить смысл того, что говорила женщина, и глупое предположение было немедленно отметено.

— Милая! — говорила мне женщина, и в голосе ее было столько мольбы и нежности, что я невольно приблизилась к ней, чтобы расслышать каждое слово.

Говорила она очень тихо и быстро, словно боясь, что не успеет сказать что-то для нее, а быть может и для меня, очень важное — Светлая, страдалица моя. Об одном хочу молить тебя, хотя не смею обращаться к тебе грешными своими устами. Не оттолкни руку, молящую тебя, не отверни свой лик, выслушай, ведь ты милосердна и светла душою — Сумасшедшая! — с ужасом понимаю я, и еще понимаю, что отделаться от нее будет не так-то просто. Нужно сделать всего несколько шагов, чтобы спуститься со ступенек, ведущих к амвону, но женщина стоит у меня на пути, и обойти ее нет никакой возможности: с обеих сторон меня подпирают узкие перильца. Остается один выход: вступить с ней в беседу и, разговаривая, постепенно двигаться к выходу. Там можно будет просто сбежать, вряд ли она погонится за мною. — Простите, — как можно мягче и спокойнее говорю я. — Вы, наверное, с кем-то меня путаете… — Но, услышав мое возражение, она впадает в сильное волнение, и обеими руками хватает мои руки, сжимая их довольно сильно — Нет, горлица моя, нет мученица, разве ж могу я спутать тебя с кем! Ты это! Как увидела я тебя на пороге храма, так сразу и открылось мне — ты это.