обстоятельств чисто военных, может быть, не меньшую, если не большую роль могли играть обстоятельства политические: так, видимо, взглянул на дело Центр, потому и поручено всем делом руководить Клычкову.

Приступили немедленно к собиранию всяких материалов, документов, копий различных приказов и распоряжений, сводок, телеграмм… Чапаев взял у Федора бригадный приказ, который говорил о столь неудачном наступлении на поселок Мергеневский, – в этом приказе была канва для объяснения происшедшего, поэтому значение приказу Клычков придавал исключительное. Чапаев внимательно его рассмотрел, составил «критическое свое мнение», сидит, диктует машинисту. Входит Федор.

– Рассмотрел приказ-то, Василий Иваныч?

– Ну, рассмотрел, так што же?

– Я над ним тоже подумал довольно… обсудим, – предложил Федор.

– Можно прочитать, вот напечатано…

В голосе и в манере Чапаева чувствовались плохо скрываемая небрежность и какое-то недовольство, пока совершенно непонятные Федору.

– Прочитай-ка, – заметил он, – потолкуем, может, изменения какие внесем…

– Да уж без изменений, – отрезал Чапаев. – Ты у себя изменяй, а я как написал, так и отошлю.

– Это почему? – изумился Федор и почувствовал, как его больно кольнул этот недружелюбный ответ.

– Да потому… Раз «председатель», так свое мнение и докладывай… А я «спец»… Я только «спец»…

Он дважды с обидой выговорил это слово.

– Ну, чего ты молотишь? – обиделся Федор. – Чего молотишь зря? Разбиваться-то зачем: обсудим вместе, вместе и отошлем.

– Да нет уж, – упирался Чапаев.

Клычкову не хотелось дальше толочься на этом вопросе.

– Ну, читай, – опустился он на стул.

Чапаев прочитал свою критику на бригадный приказ Уральской дивизии, – разбор был довольно толковый, тщательный, серьезный. От обсуждения Федор уклонился – мнение свое решил послать отдельно.

– Как скажешь? – спросил Чапаев.

– Да хорошо, по-моему, – сквозь зубы процедил Федор.

– А то плохо? – повысил вдруг тон Чапаев. – Плохо-то плохо, да не у меня… да! Мы знаем, што делаем, а вот там финтифлюшки разные… шкура поганая!..

Федор не понял, по чьему адресу отливает Чапаев такие эпитеты.

– Стервецы… – продолжал он со злобой. – Затереть человека хотят… Ходу не дают… Ну, мы управу найдем, мы о себе скажем!..

Это Чапаев измывался по поводу «проклятых штабов», которые считал скопищем дармоедов, трусов, карьеристов и всяких вообще отбросных элементов…

– Постой, Чапаев, чего ты срамишься? – полушутя обратился к нему Федор. – Ни с того ни с сего – какого черта? Белены объелся, что ли?

– Давно объелся, давиться начал, – и в голосе Чапаева послышалась укоризна. – Давиться… Да… А взять-то нечего… И меня, брат, никуда не подкопаешься, Чапаев своему делу хозяин…

– Про что ты?

– Про то, все про то, што в академьях мы не учены… Да мы без академьев… У нас по-мужицки и то выходит… Мы погонов не носили генеральских, да и без них, слава богу, не каждый такой стратех будет…

– Не хвались, не хвались, Василий Иванович, это тебе не к лицу… Пусть тебя другие… А сам-то…

И Федор приложил палец к губам. Давешнее неприятное чувство так и подмывало его чем-нибудь язвнуть Чапаева, так сказать, отомстить ему. Чем же? А самым уязвимым местом – знал это Федор – является у Чапаева разговор о признании и непризнании его доблестей, способностей, военного таланта, особенно если к этому подпустить что-нибудь о «штабах». Момент был таков, что даже и бередить не приходилось, – Чапаев был уж неспокоен без того.

– Молчи лучше насчет стратегии-то, – выпалил Федор.

– Што же это молчать? Молчи сам, – негодующе передернулся Чапаев.

Переломив себя, стараясь казаться совершенно спокойным, Клычков сказал ему тихо:

– Вот что, Чапай… Ты хороший вояка, смелый боец, партизан отличный, но ведь и только! Будем откровенны. Имей мужество сознаться сам: по части военной-то мудрости слаб… Ну, какой ты стратег? Посуди сам, откуда тебе быть-то им?

Чапаев нервно дергался, и злыми огоньками блестели его волчьи серо-синие глаза.

– Стратег плохой? – почти крикнул он на Федора. – Я плохой стратег? Да пошел ты к черту после этого!

– А ты спокойнее, – злорадствовал Федор, довольный, что хоть немножко пронял его за живое, – чего тут нервничать? Чтобы быть хорошим военным работником, чтобы знать научную основу стратегии, – да пойми ты, что всему этому учиться надо… А тебе некогда было, ну, не ясно ли, что…

– Ничего мне не ясно… Ничего не ясно… – оборвал его Чапаев. – Я армию возьму и с армией справлюсь.

– А с фронтом? – подшутил Федор.

– И с фронтом… а што ты думал?

– Да, может быть, и главкомом бы не прочь?

– А то нет, не справлюсь, думаешь? Осмотрюсь, обвыкну – и справлюсь. Я все сделаю, што захочу, понял?

– Чего тут не понять.

У Федора уже не было того нехорошего чувства, с которым начал он разговор, не было даже и той насмешливости, с которою ставил он вопросы; эта уверенность Чапаева в безграничных своих способностях изумила его совершенно серьезно…

– Что ты веришь в силы свои, это хорошо, – сказал он Чапаеву. – Без веры этой ничего не выйдет. Только не задираешься ли ты, Василий Иваныч? Не пустое ли тут у тебя бахвальство? Меры ведь ты не знаешь словам своим, вот беда!

Еще больше возбудились, заблестели недобрым блеском глаза: Чапаев бурлил негодованием, он ждал, когда Федор кончит.

– Я-то!.. – крикнул он. – Я-то бахвал?! А в степях кто был с казаками, без патронов, с голыми-то руками, кто был? – наступал он на Федора. – Им што? Сволочь… Какой им стратег…

– А я за стратега тоже не признаю. Значит, выходит, что и я сволочь? – изловил его Федор.

Чапаев сразу примолк, растерялся, краска ударила ему в лицо; он сделался вдруг беспомощным, как будто пойман был в смешном и глупом, в ребяческом деле.

Федор умышленно обернул вопрос таким образом исключительно в тех целях, чтобы отучить как-нибудь Чапаева от этой беспардонной, слепой брани в пространство… И не только потому, что это «нехорошо», а все это было для Чапаева крайне опасно: услышат недруги, запомнят, а потом со свидетелями да с документами припрут его к стене – деться будет некуда, сквернейшее создастся положение. А у Чапаева сплошь и рядом можно было слышать, как он костит сплеча и штабы, и реввоенсоветы, и ЧК, и особые отделы, и комиссаров – всех, всех, кто по отношению к нему может проявить хоть малейшую власть. Шумит, бранится, проклинает, грозит, а все впустую: объясни ему – и все поймет, согласится, даже отступится иной раз от своего мнения – хоть медленно, туго и неохотно. Отступать не любил даже в том, что сказал. Говоря к слову, он и приказов своих никогда не менял; в этом заключалась их особенная, убеждающая сила.

Теперь, когда Чапаев был пойман на слове, Федор решил