него не было, по крайней мере, вчера вечером, когда он вернулся слегка выпивший с праздника: «День посвящения в студентов». Затем он повернулся к Эктору:

– Ш-шш, – одернул он его, – может быть, у него религия такая, – предположил Камал упавшим до шепота голосом, – у нас тоже, когда человек молится, нельзя задавать вопросы.

– Это у вас, – в сомнениях проговорил Эктор. – Он же не мусульманин.

– Не обязательно, – продолжал гнуть свою линию Камал. – У них, например, в Мордве – язычество, в Калмыкии – буддизм, в другом месте может еще что-нибудь…

Между тем гимн закончился, Леонид расслабился и, гордо направляясь к своей кровати, дал короткое объяснение:

– Вы что, причем здесь религия, – охрипшим голосом выдавил Леонид. – Прозвучал гимн и весь советский народ – двести семьдесят миллионов человек – утром в шесть часов становятся смирно. Понятно?

Темпераментный Эктор сделал знак головой и стал поворотом головы провожать его до кровати. На этот раз он не стал щупать его мышцы, как он обычно делал, когда хотел спровоцировать его на борьбу, которая всегда заканчивалась одним финалом – Леонид одной рукой отрывал жилистого Эктора, увлекающегося каратэ, от пола.

– А почему ты нам не сказал? – с обидой в голосе спросил Камал.

Леонид, стягивая с себя полосатую тельняшку, повернул голову на девяносто градусов, чтобы увидеть озадаченное лицо Камала.

– Я не могу этого с вас требовать, ребята. Дело в сознательности, – наставительно произнес Леонид.

Леня сел на кровать, брошенная тельняшка укрыла его колени. Вдруг он уставился на тельняшку, затем поднял голову на Эктора.

– Спорим, не отгадаешь, сколько на этой тельняшке полос белых и черных.

Улыбка осветила лицо Эктора. Он глянул на тельняшку, затем на Леонида и засмеялся.

– Запросто. – Он посчитал. – Тридцать два.

– Ха-ха-ха. Неправильно, – сказал Леонид. – Тут одна белая, – тыкая мускулистым пальцем, – и одна черная. «Улыбка, полная ободряющей силы, – подумал Эктор. Непринужденное спокойствие и уверенность. Казалось, он во всем ищет только одну сторону, над чем можно подшутить и посмеяться. Это его поверхностная оболочка, а внутри твердый, как сталь, особенно, когда вопрос касается его страны, которой он гордится. Это, наверное, для баланса энергии, – думал Эк-тор. – Не оттого ли все здоровые кажутся добрыми на первый взгляд?»

* * *

Вечером того дня, когда Эктор с Камалем делали уроки при свете настольной лампы и полной тишине, Камал обратился к Эктору

– Слышишь, тебе не кажется, что мы неправильно поступаем? – Камал под впечатлением думал об этом целый день и решил выложить.

– Ты о чем? – спросил Эктор.

В руке у Камала была ручка, он ее бросил на стол и потянулся к соседу.

– Я считаю, что нам тоже надо быть сознательными. Понимаешь – они нас бесплатно учат и стипендию дают. Мы же должны быть солидарными с ними хотя бы когда звучит их гимн.

– Конечно, – быстро среагировал Эктор. – Я не против. Давай завтра присоединимся к Леониду и будем стоять втроем.

Утром следующего дня – ни ночь, ни заря – трое молодых людей лежали на кроватях с открытыми глазами в ожидании боя московских курантов.

Через минуту все трое жильцов комнаты стояли смирно под симфонический звук гимна. Леонид посередине, слева – Камал, справа Эктор. Зрелище в трусах с голым торсом.

С Ленинского проспекта, очерченного лесным массивом, через открытое настежь окно ветер врывался в комнату, неся с собой свежесть и утреннюю прохладу. Занавеси, подчиняясь воле ветра, то задувались внутрь, то наружу, хлестая стекло и сметая со стола бумаги и ручки, оставленные после занятий до глубокой ночи.

Эктор медитировал, и представлял себя героем нации, соратником Че, чтобы навеки установить в Латинской Америке справедливость и равные права. В душе он пел «Венсеремос» и потому голову держал высоко и гордо.

Камал же входил в роль лидера всех арабов, чтобы опровергнуть слова Абдул Насера о том, что «арабы договорились не договориться». Учиться, учиться и научиться договариваться со всеми, чтобы бороться и побеждать за свободу и независимость.

У Леонида на этот момент были совершенно другие мотивы – что, если соседи и завтра захотят поднят его в шесть утра под гимн. Что если они захотят это делать каждый день? Вот дурак, надо же так пошутить и влипнуть. И не скажешь просто так, что пошутил – они могут пожаловаться и тогда на ковер к Болыхину в партком за издевательства. Мало не покажется.

Прошел целый месяц, и история с каждым днем усугублялась и приобретала опасный оборот. Для соседей это становилось приятной привычкой, а для Леонида психологической обузой – он не досыпал, плохо стал учиться, улыбка сошла с его губ и казалось, что вот-вот что-то должно случиться. И случилось – на следующий день он не встал, а остался в кровати и наблюдал, как его соседи в трусах и голым торсом с гордостью стояли под звук курантов. В оправдание за несознательный поступок он их обманул и сказал, что плохо себя чувствует.

* * *

На лекции Леонид всегда садился на последнем ряду, чтобы видеть всех, и чтобы никто не видел его. Вдруг, почуяв, что в зале отсутствуют его соседи, он занервничал и, приподнявшись, стал смотреть по сторонам.

– Мансур, ты здесь не видишь Эктора и Камала? – спросил он своего советского друга, не веря своим глазам.

– Нет, – ответил Мансур беспечным голосом. – Они отпросились.

– Вот черт! – выдавил Леонид.

Мансур оторвал взгляд от тетради и глянул на не на шутку озадаченного Леонида.

– Не понял, что-нибудь случилось? – не дождавшись ответа от Леонида, Мансур добавил, – судя по твоему лицу, конечно, случилось.

– Не поверишь, – начал свою историю Леонид и рассказал Мансуру тихим голосом, с чего все началось и чем закончилось.

У Мансура было богатое воображение и, когда он нарисовал себе ситуацию, куда влип его друг, он потерял над собой контроль и прыснул так громко, что рука профессора, которая писала белым мелом на черном фоне, оторвалась от доски, и он гневно бросил свой взгляд на задние ряды. Смех уже прокатился по всему залу – Мансур был центром внимания. – Опять ты, Никулин, со своими шутками? – прокричал лектор. – Вон отсюда!

– Извините, пожалуйста, – сказал Мансур сквозь смех, собирая свои вещи. – Это я. Никулин больше не может шутить. Ха-ха. Я уйду – он пускай остается.

Леонид впервые лишился чувства юмора и сидел, опустив голову.

* * *

В кабинете декана инженерного факультета Николая Ивановича шла его оживленная беседа с секретарем парткома Фроловым, где он со свойственной ему ироничностью отчитывал декана за упущения в работе с иностранными студентами. В это время открывается