1

Спинка кровати с латунными набалдашниками. Радиоприемник “Рекорд”. На столе полная окурков пепельница. Сквозь белые занавески светит голое майское солнце. Свет падает на бревенчатую стену и восточный ковер. Птицы или геометрические фигуры? Минут двадцать можно просто рассматривать узор. Д. делает это каждое утро. Когда он спускает ноги с кровати, он слышит голос. Включай! Пошла? (Голос соседки). Нет, у Д. насоса нет, и огорода тоже, он только мечтает распахать землю. Хотя зачем – картошку, что ль, сажать? Не проще ли купить ее в деревне (он раздвигает занавески). В клоках прошлогодней травы – поле. Моё, между прочим. За садом баня, за баней пруд, за прудом… Но никакого сада нет, и пруда тоже. Мечтать в деревне о садах можно годами. Лучше посмотреть на свое жилище глазами Лауры, которую Д. ждет к вечеру в гости. Кстати, в срок ли девица выпросталась и какова диспозиция? Хорошо, если хорошо. Не все ли, обратно, равно? Доедет. Вечер они проведут в деревне, а завтра утром отправятся на театральный Форум в Осташков. Приезжайте, это как раз в околотке. Отчего бы нет, ужель та самая деревня (ответила она). Сверчок рассказывал, приеду.

Начнем со звонка. Да, это я. Лаура? Не думал, что так быстро позвоните. Ах, кладбище… Да, грустно. Все ж целая эпоха. А впрочем, Фима прожил жизнь счастливца, он жил в театре, он был театром… Нет, нимало… Поставить что? Прекрасный выбор… Где откопали вы старьё это. Старьё, говорю! Нет, как я могу. Конечно, согласен. Ах, уже заканчиваете? Отделка… прорисовка деталей… Однако темпы! Нет, я как раз этого не люблю. Репетиций не люблю, говорю! Полностью доверяю режиссеру (связь прерывается, он ее не слышит). Ладно, остальное можно досказать мысленно. Допустим, он написал эту пьеску от привычки. По инерции. Нет? Тогда из жажды власти. Оживить, заставить персонажей поболтать, побегать. А потом затолкать в коробку: как оловянных солдатиков. Сперва ведь как? Пьесу надо целиком увидеть. Охватить, так сказать, внутренним взором. Подъезд, этаж, две двери на площадке. За одной дверью живут знаменитый писатель и его семья, а за другой скрывается бомбист-народоволец. Пророк и его тень или совпадение, подтвержденное домовой книгой. Но если литература переигрывает жизнь, то охранка переигрывает всех. В ту роковую ночь бомбист будет задержан. Обыск, вещи на полу, хозяйка теребит передник. Но полиция ничего не находит, улик нет. Бомбист чист и взирает предерзостно. Квартальный в ярости (брякая саблей): Поднять соседей! Нельзя? Это еще почему? Да потому что писатель, почему. И преизвестный. И ужасно болен. У подъезда второй день гробовых дел мастера толкутся (зимняя улица, переход на сцену с гробовщиками). На какой, на какой – да на этой самой почве. На русской. Два удара, кровь горлом. Ждем с часу на час (переход на сцену с врачом). Защелкивая сак – громким шепотом: покой и сон, и никаких волнений. Поймите, голубчик Анна Григорьевна – третьего удара ему не пережить.

“Не-пе-ре-жить…” Д. выходит на крыльцо, закуривает и смотрит на дорогу, потом на часы. Волгу уж переехала, наверное. Почитать, пока она в дороге? Перед приездом юницы он взволнован. Из рук все буквально валится. Сходить на лес Бирнамский? Повырубить? Иль оседлать железного коня и вдаль по буеракам? Встретить на коне, произвести известное впечатление? А то и вовсе умчаться, ручку крутанув? На барские пруды или до Липовых Ложков? Можно, пожалуй, но лень. И он целый час сидит на крыльце с кружкой кофе. Кто же все-таки упреждает бомбиста? Неважно, главное, куда они прячут улики. Полиция на подходе, бомбист бросается к дверям напротив. Удача – врач, минуя черным ходом гробовщиков, не запер дверь. Дрова, корыто, свечка. Коридорчик ведет в кабинет. А! Кто вы? Аня! Сейчас жену! Полицию! Хрипит. Да здесь она уже, ваша полиция… И тот бросается к ногам. Умоляю! Федор Михайлович! (Хватает за руки.) Иначе виселица! (Д. цокает языком.) Что ж? Встреча с персонажем, тот сладостный момент, когда искусство и жизнь почти неразличимы. И писатель входит в положение. Сюда, сюда – давайте. Они тискают стопки под кровать, опускают покрывало. Бомбист уходит. Сцена в кабинете (стук в дверь): Федя, Федя! Он слаб, он открывается жене. Она… Нет, все ж надо убрать эти гнилые доски. Ведь барышня, а тут грязь и ржавые гвозди. Да вот хотя бы сюда, здесь они простоят до второго пришествия. …А ночью третий удар, великий писатель умирает. Прямо на стопках запрещенной литературы отдает богу душу. Затемнение, она еще не знает, что муж мертв. На сцене только дежурная лампочка. В тишине всё громко тикает, комната превращается в часовой механизм. Дом превращается в часовой механизм. Вся Россия превращается в часовой механизм. Финальный монолог: героиня вспоминает Дрезден, Женеву. “Моя бедная Сонечка”. Монолог жены или вдовы? Надо проговорить с Лаурой. Потом лампа перегорает, репетиция окончена. Сверчок и Д. аплодируют.

2

Она сделала, как он сказал – выехала чуть свет, миновала без пробок Солнечногорск и Клин и к обеду перебралась за Волгу. Она сделала это с удовольствием, она привыкла подчиняться. “Через сто метров второй съезд направо”, – напомнил навигатор. После кругового движения машина оказалась на мосту, в окно просунулась высокая колокольня. Торжок, здесь можно отдохнуть (говорил он). Но на этом ее привычка подчиняться заканчивалась, за рулем она предпочитала сидеть без антрактов.

Она перебралась в Москву из Питера, она оттуда сбежала. От мужа, но больше от своей матери, а потом собиралась развестись. Известный режиссер, заметил на курсе, пригласил в театр. Букеты, рестораны, богема. Лауре льстило, откуда она могла знать тогда? А через год у них родилась девочка. Но режиссер пил. Загулы. Мог на несколько дней просто исчезнуть, потом стоял в дверях на коленях. Через неделю все повторялось, и она уходила с ребенком к матери. Та гнала обратно: терпи. Ее родители были знаменитой балетной парой, в компании зятя мать переживала вторую молодость. Она не могла позволить дочери выйти из игры.

Плавно вверх, плавно вниз – шоссе за Торжком тянулось по холмам, и Лаура перевела машину на автоматический режим скорости. Она закурила. Взвешивая все “за” и “против”, она могла сказать про себя, что ушла не с пустыми руками. Он был бабник, но он был щедрым. Он сделал из нее актрису, а она взяла его метод. Пусть актеры сами придумывают этюды. Удачные он “склеивал” со своими, иногда получалось гениально (взявший “Маску” “Лир”). Иногда нет: “Чайка”. Угадать, как фрагменты сложатся в картину, было невозможно. Это как стихотворение, отвечал он. Но пил и распускал руки; в пьяном виде напугал ребенка. Когда уезжал ставить в других театрах, актеры сами разбирались с неоконченной постановкой. Он уезжал все чаще; они чувствовали себя брошенными. И тут Москва – лето, сериал, съемки. Она перевезла дочку к матери и не задумываясь уехала. Все устроил Сверчок, ее сокурсник по Вагановскому – сначала он привел Лару в кино, а потом в театр. В театре она познакомилась с главным. Тот увлекся идеей и предложил площадку. Это и всегда был ее любимый московский театр. Ефим Валерианович, Фима – царствие ему небесное – был друг ее дедушки еще по Грузии. Школьницей она запомнила те постановки. В каком аду она жила, она поняла на первой репетиции. В роли режиссера она почувствовала себя, наконец, свободной. Ее муж брал звуком и яростью, и даже сам выскакивал на сцену. Нет, она сделает наоборот. Нюансы, подробности. Психология. Стихи ведь бывают разными? Пьесу она нашла в интернете, она и раньше знала этого Д. Ей нравилось, что ружья в его пьесах не стреляли или стреляли, но не те и не туда. Никакого предопределения, как в жизни, которая обманывает с особым наслаждением, когда мы уверены, что все о ней знаем. К тому же это была история из жизни писателя, известного не только в России, а Лаура рассчитывала на гастроли. После репетиций она возвращалась опустошенной и счастливой, но признавалась в этом только горгульям на крыше. “Может, мать права и он гений?” Она передразнивала ее и не понимала, о ком думает.