И в прежние времена, и в нынешние человек живет-живет себе, имеет далекие намерения и даже бумаги в бекеше, эти самые намерения подтверждающие, – а на самом-то деле не знает даже того, что ждет завтра. А день завтрашний приносит с гонцом из Спаса письмо, в котором сообщается, что в пятницу на Страстной неделе ненаглядная его Липочка разрешилась от бремени мертвым младенцем и, сутки промаявшись грудницей, отдала Богу душу, не приходя в сознание, и что похоронили ее за алтарем усадебного храма. Примчавшись в Спас, Кондратий Львович мрачно уединился на своей половине. Он никого не желал видеть. Через три дня, однако, потребовал он к себе приживалку Анны Петровны – Мелехову. Из-за дверей сперва был слышен только голос барина. Он все более возвышался до грозных окриков. Потом усадьбу пронзил нечеловеческий крик и что-то с грохотом застучало по полу. Раздались шаги, дверь распахнулась. В дверях стоял барин. Его лицо было сведено судорогой. Гей, нагаек! зарычал он. К нему бросилось несколько псарей. Схватив Мелехову, которая валялась в ногах, они втащили ее в комнату. Растянуть на полу и спустить шкуру, пока не скажет правду, приказал разъяренный помещик. Дверь захлопнулась, и страшные звуки полетели вскоре с барской половины. Это был вой, а потом и визгливый лай, и рык. Зажав уши, обитатели попрятались по комнатам. Всё в усадьбе замерло в ужасном ожидании. Наконец дверь медленно отворилась. Из кабинета вышли четверо псарей, неся на мокрой простыне разбухшее от крови тело Мелеховой. К барыне! приказал помещик.

Анна Петровна встретила процессию, стоя у туалетного столика. Она старалась сохранить присутствие духа, но вид растерзанной женщины заставил ее вскрикнуть. Псари вывалили Мелехову на ковер. Говори! приказал помещик. Но Мелехова только стонала. Стерва! выругался он. Хлещи по животу! Псари вновь достали арапники, но Мелехова простонала: скажу… пугала Олимпиаду… сама… Анна Петровна… Душила ее привидением… Помилуйте… Сдайте ее доктору Кораблеву, чтобы пользовал со всею тщательностью, приказал Кондратий Львович. Всем вон!

Что было за дверью, никто не мог узнать и не смел догадываться. Ближе к ночи, однако, помещик приказал подать лошадей и уехал в Савино к дочери. Анна же Петровна больше месяца не выходила со своей половины, а когда вышла, отправилась в Сумароковский монастырь на богомолье, а потом в Сенцы, захудалую деревеньку, отписанную ей на проживание. Спас опустел.

История, которая случилась в отсутствие Кондратия Львовича, была в Шекспировом духе, и, если бы господин Лесков не сочинил недавно свою леди Макбет, это могла быть вещь в подобном роде. Открылось все, как водится, случайно. Шедший за какой-то надобностью на половину барыни по переходу, устроенному в пору их медового месяца, Кондратий Львович обнаружил, что ключ торчит с внутренней стороны. Будучи погружен в горестные мысли об своей Липочке, он не обратил на то внимания, если бы там же, на ступеньках, не попалась ему странная баночка. Она была наполовину наполнена жидкостью, в которой что-то плавало. Домашний лекарь, вызванный помещиком, с удивлением признал в баночке свой фосфор, неделю тому назад пропавший. Фосфора ровно вдвое меньше против прежнего, сказал он. Можно ли этим незаметно отравить человека, спросил Кондратий Львович. Ни в коем случае, возразил лекарь. Отравление фосфором вызывает физические страдания, которые не заметить невозможно, а покойная умерла от испуга, сказал он. Сильное нервное потрясение вызвало у нее преждевременные роды, а затем горячку. Чего ж она могла испугаться? спросил помещик. Это мне неведомо, отвечал Кораблев. Беременность, во всяком случае, проистекала нормально, покойница была весела и здорова, о чем я могу твердо свидетельствовать, поскольку визитировал ее по вашему приказанию каждый вечер. Однако… Тут он задумался. Что? вскричал барин. В ту ночь, сказал он, случился в доме небольшой переполох. Кричали на половине, где жила покойница, а уж потом случилось то, что случилось. Заслышав крики, я тотчас явился к роженице, но застал ее уже в родильных муках. Она оставалась в беспамятстве до самой смерти и все время бредила мертвецом, который приходил к ней в белых одеждах и душил до смерти.

Выслушав доктора, Кондратий Львович услал его, а сам еще раз вышел в переход. Он обыскал его со свечами и нашел булавку, которой на женской половине обычно закалывают большие отрезы материи. Сопоставив находки и свидетельства, помещик велел звать Мелехову. Та рассказала, что произошло в усадьбе. А произошло вот что. Не желая мириться с Липочкой, этой барской барыней, которая к тому же намеревалась стать законной супругою, Анна Петровна решилась действовать. Когда Кондратий Львович уехал, она явилась к роженице ночью, наряженная в белые простыни призраком. Лицо ее было намазано фосфором, который Мелехова стащила у доктора. Склонившись над Липочкой, она принялась душить ее. Та закричала и потеряла сознание. В ту же ночь случился у нее выкидыш и, не приходя в сознание, она умерла, поминая в бреду лишь мертвеца и холодные руки. Вот и вся история этой леди Макбет Нерехтского уезда. А спустя год на могиле Липочки появилось то самое надгробие, о которым вы, молодой человек, спрашивали. Сам Кондратий Львович недолго прожил у дочери, которую нашел чужой и себе, и Петру Петровичу, жившему отдельно на своей половине совсем как барин в прежние годы, и перебрался в свой дом в Кострому. Сподобил ли его Господь осознать хотя бы на старости лет, что он сделал и чего уже не воротишь? Неизвестно. Долгие годы оставался он еще крепким, хотя и нелюдимым человеком, и прожил бы до глубокой старости, кабы не несчастный случай. Как-то раз, поднимаясь на Молочную гору, кучер его не удержал лошадей и те понесли к Павловской улице. Там у здания окружного суда как раз выезжал дровяной обоз. От столкновения помещик вывалился и, ударившись головой о каменную тумбу, отдал Богу грешную душу, не приходя в сознание. Тело его поместили в склеп, устроенный в храме, куда через год легла его супруга Анна Петровна, а потом и Ольга Кондратьевна. Ну, да вы их видели, эти могилы…

Священник закончил рассказ и встал. Однако уже смеркается, сказал он, кивнув на дверь, – а вам в дорогу. Мой Сережа покажет, как ехать. Мы вышли на двор. Во влажных сумерках едва теплилась красная лампадка, это был образ Иоанна Богослова. Постойте, воскликнул я, а что стало… с Лермонтовым? Как сложилась его судьба? Что сделал с ним огонь любви? Но священник только усмехнулся и перекрестил нас. Ангела-хранителя, провозгласил он и взмахнул рукой. Мой Устин натянул вожжи, но я не утерпел и снова задал свой вопрос. Вы хотите знать, что с ним стало? как бы в задумчивости повторил священник. Нет ничего проще, вы его видите. Я и есть тот самый Лермонтов. Открыв было рот, чтобы спросить – но о чем? – я мог только всплеснуть руками. Так вот почему, так вот… Однако повозка наша уже тронулась, и вскоре фигура старика исчезла в глубоких осенних сумерках.