На самой нижней ступени социальной лестницы стояли рабы. Поскольку в Скандинавии до конца эпохи викингов не было писаного законодательства, у нас практически нет сведений об их статусе, но внимательный анализ обширного корпуса английских законов и большое количество упоминаний о рабах в исландской литературе позволяют сделать некоторые выводы. Рабом мог стать человек, не выплативший долг или присужденный к смерти; та же участь ждала сыновей и дочерей рабов, ибо они были собственностью хозяина, как был его собственностью теленок, рожденный от его коровы, или жеребенок принадлежавшей ему лошади. Но в основном рабов поставляли война, пиратство и торговля. Их привозили во множестве с Британских островов: это были пленники, захваченные во время набегов, жители завоеванных областей или специально купленный «товар». То же происходило и в других землях, куда добирались викинги, однако основным объектом «охоты» стали славянские племена, жившие по берегам Балтийского моря. Само латинское название славян Sclavus стали смешивать со средневековым латинским slavus – раб. Стада человеческого скота сгоняли в стойла Магдебурга и отправляли дальше на запад; другой перевалочный пункт позже возник в Регенсбурге, на Дунае, и ютландский Хедебю, в силу своего положения на северном морском пути, получал немалую прибыль от человеческого «товара». Горожане Лиона богатели на работорговле. Испания и далекие мусульманские страны были ненасытны: им требовались мужчины, девочки для работы и развлечений, евнухи. В 850-х гг. шведы проложили новые пути на восток – по Волге и Днепру. Работорговля была для викингов одной из важнейших статей дохода; а на родине весь их жизненный уклад строился на возможности использовать рабский труд. Согласно «Законам Фростатинга» наличие трех рабов считалось нормой для хозяйства, имеющего двенадцать голов скота и двух лошадей; в богатой усадьбе рабов могло быть и более тридцати. В глазах составителей законов рабы являлись некоей ценной разновидностью домашнего скота, рангом выше, чем конь или бык. Вира за раба не назначалась, но в Англии человек, убивший раба, должен был выплатить его хозяину стоимость восьми коров; в Исландии он выплачивал восемь унций серебра (полторы марки), и если это делалось в течение трех дней, хозяин не имел больше никаких претензий. Рабов продавали и покупали как любой другой скот. В «Саге о людях из Лаксдаля» рассказывается, что Хёскульд сын Колля из Долин заплатил в Бреннейяре торговцу в русской шапке три марки серебра за ирландскую деву – втрое выше, чем за обычную наложницу. В шатре, где происходила торговля, находились еще одиннадцать девушек. В теории раба, ставшего бесполезным, можно было убить, как ослабевшего коня или пса, и иногда такое действительно случалось. Рабов, особенно женщин, порой приносили в жертву или казнили, чтобы они последовали за своим умершим хозяином: свидетельствами этого служат знаменитое захоронение в Усеберге (Норвегия), где рабыня похоронена со своей госпожой, погребения в Бирке (Швеция), Баллатире (Мэн), «захоронение обезглавленного раба» в Лейре (Зеландия). О подобном обычае сообщает Ибн-Фадлан в своем описании русской погребальной церемонии на Волге. У раба не было никаких прав. Не имея собственности, он не мог выплачивать виру, вместо этого его били, калечили или убивали. Бунтовщику или беглецу нечего было ждать пощады – бонды скорее пощадили бы волка, пробравшегося в овчарню, – расправа оказывалась кровавой и быстрой. Жизнь рожденного рабом была тяжела. Воину, захваченному в плен в битве, или благородной деве, похищенной из своего горящего дома, подобная ситуация казалась просто невыносимой: в исландских источниках рассказывается об отчаянных попытках таких людей найти выход из безвыходного положения.

И все же северным рабам жилось лучше, чем их друзьям по несчастью в Средиземноморье или на Востоке. Непокорным или тем, кто попадал к злому хозяину, приходилось плохо; но факты говорят о том, что большинство хозяев вели себя приемлемо, а большинство рабов были готовы смириться со своей судьбой. Дурное обращение с рабами или со скотиной пятнало репутацию человека; и как любой из домочадцев раб мог рассчитывать на определенные проявления доброты. В конце эпохи викингов по мере распространения в Скандинавии христианства практика торговли и владения людьми стала вызывать все больше вопросов. Те, кто задавал их, обычно имели в виду исключительно своих соплеменников или собратьев по вере, но их беспокойные голоса влияли и на ситуацию в целом.

Иногда срабатывали экономические факторы. В реальности у раба обычно находились возможности и время, чтобы трудиться и на себя. У него было имущество, выделенное ему хозяином, и при благоприятных обстоятельствах он мог рассчитывать выкупить себя или заслужить свободу. Ему позволялось жениться, правда, дети его становились рабами.

В рассматриваемый нами период вольноотпущенник (leysingi, libertus) не был свободным в полном смысле слова. В течение нескольких поколений он сам и его потомки находились в зависимости от прежних хозяев, которые теперь выступали как их покровители и против которых они не могли затевать тяжбу. Подобный обычай имел смысл. Вольноотпущенник обладал всеми правами свободного человека, но эти права мало что давали, если некому было их отстаивать, а большинство вольноотпущенников не имели родичей-свободных. Он не мог обойтись без покровителя или законного господина, и закон это учитывал. В общественной жизни вольноотпущенники в то время еще не играли никакой роли.

Быть свободным считалось очень важным. Свободные крестьяне, земледельцы-собственники, мелкие держатели, бонды – называй как хочешь – составляли основу общества. Класс свободных людей по составу был очень разнороден – в него входили и бедные землепашцы, и люди, обладавшие огромным богатством и властью (особенно у себя в округе), но все они владели землей, имели законные права, и за них выплачивалась вира. Что касается земли, то здесь возможны были разные варианты. В идеале человек имел свое хозяйство, дом с постройками; но молодым людям часто приходилось жить с родителями или селиться на земле богатого покровителя. Однако на их статус это никак не влияло. Свободные земледельцы сеяли хлеб и пасли скот, свидетельствовали на тингах, выносили приговоры и говорили свое «да» или «нет», когда речь шла об общих делах (в том числе таких важных, как избрание конунга или смена религии). Они присутствовали на религиозных и светских церемониях, работали с деревом и металлом, делали и носили оружие, ходили в ополчение и собирали корабельные команды, – эти люди знали себе цену и умели убедить других в своем превосходстве. В Европе на них смотрели как на нечто совершенно особенное. Король Альфред, например, в договоре с норвежским конунгом Гутрумом (886 г.) установил за любого датского вольноотпущенника и английского крестьянина, сидящего на чужой земле, одинаковую виру в 200 шиллингов. Вира за датского свободного равнялась вире за английского кэрла, владеющего своей землей, и составляла восемь полумарок чистого золота[59].

Выше свободных людей стояли правители, аристократия, соратники конунга и потомки богов. В эту группу входили богатые семьи, имевшие землю и занимавшие определенное положение. В эпоху викингов отпрыски влиятельных родов становились полновластными (или почти полновластными) правителями той области, где они жили, получая титул конунга или ярла этих земель. Но хотя статус человека полностью зависел от титула и происхождения, к представителям правящей династии далеко не всегда относились как к истинно высшим. В идеале все подданные должны хранить верность конунгу, который занимает самую высокую ступень иерархии. Но реально за всю эпоху викингов едва ли найдется хотя бы несколько верховных властителей, поднявшихся на эту ступень. О Швеции мы знаем мало, но по крайней мере до начала X в. источники упоминают о множестве ютландских правителей, в Норвегии же ситуация еще хуже. Действительно, Харальд Прекрасноволосый выгнал огромное количество «конунгов» из их мелких королевств, но к старости наплодил почти столько же из своих собственных сыновей. Еще и в правление Олава Толстого, которого потом переименовали в Олава Святого, в не слишком обширной стране нашлось достаточно таких «конунгов»; впрочем, трудно ожидать, что властитель Хейдмёрка или Раумарике, благородный и ведущий свой род от Фрейра, с готовностью поддержит собрата-инглинга, который хочет лишить его власти и разрушить святилища в его земле. Он не станет этого делать – из гордости, из почтения к богам и исходя из собственных интересов. Власть норвежских конунгов всегда оставалась ограниченной, и не только потому, что у них постоянно находились соперники. Она зависела во многом от верности могучих бондов – глав областных «земледельческих республик» – и ярлов, в том числе могущественнейших ярлов Трёндалёга, которые временами, как это было при ярле Хаконе или ярле Эйрике, имели под своей рукой чуть ли не все фюльки, свободные от власти данов или шведов. Также она зависела от поддержки свободных людей. Претендент, чтобы его провозгласили конунгом, должен был явиться на тинг и получить одобрение будущих подданных. И в дальнейшем ему следовало, принимая решения, считаться с их мнением. Мы уже упоминали, что Хакон Добрый согласился с бондами, предпочитавшими старую религию. Другая история, не менее захватывающая, касается Швеции. Рассказ Снорри Стурлусона о том, как в 1020 г. шведские бонды и Торгнюр Законоговоритель на тинге в Уппсале вынудили конунга Олава сына Эйрика изменить принятое решение, безусловно грешит анахронизмом, но факт остается фактом: областные тинги существенно ограничивали власть верховного правителя. В Швеции конунгу требовалось признание всех тингов, и ради этого он совершал специальную поездку по стране – так называемую Eiriksgata. «Шведы, – гласит древний закон западных гутов (гаутов), – имеют право избирать и смещать конунга… Его должен признать тинг всех гутов. Конунг, придя на тинг, должен поклясться в верности гутам и в том, что будет соблюдать справедливые законы нашей земли». В XI в. северные королевства обрели большую целостность, что выразилось, в частности, в ослаблении власти аристократии по сравнению с конунгом. В Норвегии это происходило особенно явственно: старая буйная и своекорыстная викингская знать утратила свои позиции, и ей на смену пришли богатые землевладельцы из числа могучих бондов. Одновременно и весь класс бондов обретал дополнительное влияние, и эти процессы привели к очевидному изменению характера скандинавских королевств после 1035 г., знаменовавшему конец эпохи викингов.