Увидев за моим плечом жену и ребятишек, «плащ» убрал ногу.

— Если боитесь начальства, бросьте бумажку в почтовый ящик, — сказала жена и захлопнула дверь.

На площадке потоптались, послышались шаги прочь, загудел лифт. Мы прилипли к окнам. У подъезда стояла милицейская машина, возле нее с автоматами прохаживались омоновцы.

— Какое они имеют право на зиму выселять людей! — с горечью проговорила жена. — Есть же закон, жилищный кодекс, который в конце концов никто не отменял. Почему нет решения суда?

— О каком законе ты говоришь! — воскликнул я. — Закон расстреляли из танков. Теперь мы вне закона. Впрочем, и они вне закона, — я показал глазами на милицейскую машину. — Поймут, да будет поздно.

Жена, оглянувшись на ребятишек, спросила:

— Что будем делать?

— Что, что. Собирать вещи! — грубо ответил я и пожалел — она не заслуживала такого тона. Из-за меня приехала сюда, насмотрелась, натерпелась за эти дни такого, что и в страшном сне не увидишь.

Мы сидели еще долго, каждый думал в свою сторону. Что делать дальше? Казалось, во всей квартире поселилась безысходность, не было и щелочки, чтобы спрятаться от нее. И страха не было. Он, наверное, бывает, когда теряешь все, но я знал, жизни нас не лишают, даже не арестовали, а всего лишь выгоняют из депутатской общаги, которая было ничем не лучше и не хуже других подобных московских общежитий. Уж добивать, так до конца — так решила победившая власть. Хотя, честно говоря, после Белого дома другого ждать не приходилось.

— Надо собрать самое необходимое и ехать домой, — решительно сказала жена. — Чего здесь высиживать!

— На какие шиши? — подумав немного, ответил я. — На одни билеты больше миллиона надо. Давай спать! Больше сегодня не придут, впереди три дня, что-нибудь придумаем. Ребятишек жаль, срываем среди учебного года.

Но уснуть в ту ночь нам так и не удалось. Где-то через час после отъезда милицейской машины, чуть наискосок от дома, на пустыре, изнутри загорелся недостроенный частный магазин. Некоторое время огонь сдерживали обитые тесом и жестью стены. Набирая силу и урча, пламя пожирало покрытые лаком внутренности, затем, нащупав слабые места, начало рваться наружу, в темное осеннее небо и потом, разом смяв шиферную крышу, взметнулось вверх, обдав нависший над ним тополь. Улица, окна домов были угрюмо темны, хотя в бликах огня за стеклами угадывались лица. Но странное дело, никто не спешил на пожар. Возможно, боялись комендантского часа. Почему-то не было обычных в таких случаях ни пожарных, ни милицейских машин — они появились, когда огню уже делать было нечего.

Через день после вручения извещений о выселении в дом нахлынули журналисты почти всех агентств мира: Си-эн-эн, Би-би-си, Рейтер, Асахи. Приехали и наши российские из НТВ.

У западного обывателя, привыкшего считать свой дом крепостью, начало портиться пищеварение от последних новостей из Москвы. Им могли внушить, что расстрел парламента — необходимая для демократии вещь, поскольку там засели отпетые фашисты и бандиты. Но поверить, что в депутатских домах засели уголовные дети и жены — нет, в это они отказывались верить. Как дали понять журналисты, простой люд целиком и полностью на стороне разогнанных депутатов.

Где-то к вечеру журналисты зашли к нам. Жена собирала детские игрушки. Гости с некоторым удивлением осмотрели казенное жилье — видимо, под впечатлением от русской прессы у них было иное представление о депутатском житье-бытье. Писали — хоромы, а тут — голые стены.

Потеряв интерес к московской квартире, да отчасти и к своей судьбе, мы говорили и отвечали на вопросы журналистов скорее по инерции. Нас мало интересовало, изменят ли что их публикации. В тот момент само присутствие их рядом с нами, участливость означали больше. В накинутой и затянувшейся до упора петле это было как глоток воздуха.

«Эх, если хоть сотую долю такого понимания оказали бы они там, в Белом доме!» — с горечью думал я, слушая своих нежданных гостей.

— Чем вы собираетесь заниматься? — спросил меня, собирая фотопринадлежности, журналист.

— Вернусь домой, — подумав, ответил я. — Здесь все равно житья не будет. Попробую заниматься тем, чем занимался до этого, — летать. — И, вспомнив наш только что закончившийся разговор, кивнул на исписанный блокнот. — Если удастся, попробую издать книгу, кое-что я записал там, в Доме Советов.

— Хорошая мысль, — поддержал меня журналист. — Сейчас большой интерес к тому, что там происходило. Сделаете материал, позвоните. Я готов оказать вам всяческую помощь.

Я промолчал. Записки остались у меня в кабинете. Что с ними сталось — я не знал. Депутаты говорили, можно попросить разрешение, чтобы забрать из уцелевших кабинетов личные вещи.

«Надо бы съездить, — подумал я, — и скорее».

Упаковывать домашние вещи решили в картонные коробки. Нам подсказали — взять их можно на ВДНХ. Коробки выбрасывали на свалку из павильонов; желтые, легкие, плотные; в них везли в Россию разное заморское барахло. На мусорку, точно воронье, бросались с потертыми, изношенными лицами мужики и бабы, рвали коробки из рук, разбирали, укладывали стопкой.

Мы с попавшим под выселение соседом стояли поодаль и пытались понять, зачем так много коробок этим людям. Оказалось, для продажи. Коробки шли по тысяче рублей за штуку возле магазинов и вокзалов.

— И здесь своя мафия, — усмехнулся сосед. — Мы для них нежелательные конкуренты. Могут побить.

Чуть поодаль, с картонками на груди, стояли и, казалось, сонно и отрешенно смотрели на проплывающий мимо, несущий «Сони» и «Панасоники», шаркающий о мокрый асфальт тысячью ног, чем-то похожий на огромную гусеницу нескончаемый поток людей.

— Нет, ты посмотри, люди за них жизнь в Белом доме отдали, а им хоть бы что — жуют, точно не было ни стрельбы, ни трупов. Может, зря мы боролись, а? — схватил меня за руку сосед. — Может, тоже приляпаем себе на грудь плакатики. Мол, подайте членам расстрелянного Верховного Совета. Как думаешь, подадут?

— Скорее всего — поддадут, — мрачно пошутил я. — Конкурентов и здесь не любят.

— Правильно, им на нас наплевать. Власть разрешила воровать, облапошивать. А то, что наверху творится, — им до лампочки. Одна бабка в магазине сказала: наконец-то освободились от чеченца. А мы кричим: закон, Конституция, правовое государство! Но скажи, какое это имеет отношение к этим людям?

— Потому что сама власть ворует и спекулирует. И, будь уверен, не в таких количествах и масштабах. Эти, — я кивнул на проходящих мимо людей, — не понимают: за железными дверями не отсидишься. В магазин идти надо, а там — рэкетир. Детям в школу, а в подъезде — насильник. Где искать защиту? Идти в милицию? И там — рэкетир, только в погонах.

— А мне кажется, приспособятся, — помолчав немного, сказал мой товарищ по несчастью, — к плохому люди привыкают быстрее, чем к хорошему. К тому же теперь мало найдется дураков, которые голову под пули поставят.