Все же нам перепало несколько коробок, мы разобрали их и, связав веревками, понесли домой. Боковым зрением я заметил: прохожие провожают нас каким-то полупрезрительным взглядом. Я догадывался, таким взглядом смотрят на людей из подворотни. Но мне было все равно, как на нас смотрят. В душе я уже не принадлежал ни Москве, ни этим вечно спешащим куда-то людям. Мысли мои были где-то в самолете, который увозит нас отсюда.

С бывшими коллегами-депутатами у нас произошел раскол, общаемся в основном только с теми, кто собирает вещи домой. Для других, кто не получил «черной метки», мы как прокаженные. Пряча глаза, они проходят мимо. Я знаю: они нам не сочувствуют, теперь нас ничего не связывает, каждый волен устраивать свою жизнь, не подлаживаясь ни под кого. Своим присутствием мы им мешаем: где-то в душе им бы хотелось нами откупиться, а то, глядишь, выметут из Москвы одной метлой. Перестали мы вздрагивать и от вечерних звонков в дверь — к нам в квартиры зачастили разные чиновники.

— Прекратили ваши полномочия — освобождайте помещение! — размахивая какими-то бумажками, кричал вахтер.

— А этим? — жена кивала на соседние двери. — Им ведь тоже прекратили.

Она укладывала журналы, книги, документы, а мне казалось, укладывала по частям прожитое в Москве время.

Дом полнился слухами. Некоторые слухи, как это ни печально, подтвердились. Арестовали Женю Алаева. В ночь с третьего на четвертое октября указом Руцкого Алаев был назначен исполняющим обязанности председателя ГТК. И, выполняя поручение, со свойственным ему немногословием и опытом военного, он взял под свой контроль таможенную службу России. Утром четвертого Алаев вновь был в Белом доме. Среди депутатов и защитников Дома Советов Евгений пользовался особым уважением. Глядя на него, люди вспоминали, что русский офицер — категория нравственная. Таких, как он, человека слова и дела, нынешняя власть боялась больше всего. Видимо, поэтому и упрятала. Говорили, что у станции метро в омоновский «уазик» увели генерала Тарасова. На «скорой помощи» привезли избитых омоновцами депутатов Чибисова и Александра Уткина. В московской больнице харкал кровью из разорванных переломанными ребрами легких Вагиф Фахрутдинов. Когда он выходил из горящего Дома Советов, омоновцы предложили ему стать на колени. Вагиф ответил, что татары на колени не становятся. Его били прикладами с особой жестокостью. Пластом лежал дома с поврежденными ребрами Ясенков.

Но были и другие обнадеживающие вести. Нашлись считавшиеся убитыми Бабурин и Исаков.

— Слава Богу! — перекрестилась жена.

И я знал, что тысячи людей по России сделали то же самое.

Надежды на перемены к лучшему, на то, что в государстве когда-нибудь воцарится закон и порядок, многие связывали с этими молодыми и образованными политиками. Позвонил мой коломенский друг Саша Сурков и прочитал по телефону горькие стихи:

Но вскоре и по телефону нельзя было позвонить — его отключили. Как в Белом доме, ждали, когда отключат свет и воду.

Утром я поехал на Калининский проспект, где заседала ликвидационная комиссия. Древняя, привыкшая диктовать моду всей стране столица, казалось, припухла и обомлела, в полной мере осознав, что такое выкликанная ею демократия в пятнистой форме. Москвичи впервые в жизни на своих улицах увидели поставленных лицом к стенке людей, всех, кто попадал под подозрение. Омоновцы бесцеремонно шарили по карманам, чуть что били: за другой цвет кожи, за не отведенный вовремя взгляд, за неосторожное слово. С особым удовольствием лупцевали тех, кто пытался что-то доказать, кричал о беззаконии, — здесь срабатывала врожденная ненависть двоечников к умникам. Им было позволено все или почти все. Но и этого было мало. Липецкий ОМОН завидовал красноярскому, осетинский — свердловскому. Этим дали больше, другим меньше. Вспыхнувший аппетит утоляли просто: добирали сами в коммерческих палатках и ларьках, просто у попавших под руку прохожих. Близкий к трону «Московский комсомолец» печатал объявления, обещая за головы «главных смутьянов» миллионы. За Анпилова — два миллиона, за Константинова — два, за Баркашова — два. Чего мелочиться, когда почти даром досталась такая страна. Когда арестовали Илью Константинова, то милицейские чины и рядовые чуть не передрались из-за брошенных им сребреников. Не стесняясь арестованного депутата, милиционеры в машине начали вслух обсуждать, кто и что «возьмет» себе на обещанное вознаграждение. Тот, что схватил за руку Илью первым, сияя лицом, сообщил, что теперь-то он наконец купит холодильник. Но у начальства были свои виды… Все тот же «Московский комсомолец» исходил желчью, требовал у Ельцина открыть охоту на ведьм.

— Уезжать надо, — говорили одни депутаты, встречаясь на Калининском. — И как можно скорее, еще загребут.

— Куда? — усмехались другие. — И на что? В семнадцатом хоть было куда. А сейчас? Была бы на свете такая страна, как Россия, уехали бы. А так, некуда и не на что ехать. Остается одно — глотать свое дерьмо.

На седьмом этаже работала особая комиссия во главе с бывшим депутатом Алексеем Порфирьевичем Сурковым. Они сортировали депутатов по спискам. Мне передали, что я — в черном. В другие попали те, кто вовремя ушел из Белого дома, кто голосовал за Ельцина, кто прислуживал власти. В этом театре абсурда, которым стала Россия, где, по определению Фильшина, любой порядочный — это опасный человек, я решил, что попал в неплохую компанию.

Возле входа столкнулся с депутатом Юрием Ельшиным. Закусив губу, прихрамывая простреленной в Белом доме ногой, он шел к двери. На вопрос: «Что нового наверху?» — безнадежно махнул.

— Пыточная компашка собралась. Среди них этот, придурок, что с вязочкой на лбу бегал. Ну, помнишь ленинградского депутата-спекулянта Богомолова, который торговал куртками в Белом доме. Ходит, орет, руками и ногами машет. Если хочешь получить деньги на дорогу или трудовую книжку, требуют ответить письменно на некоторые вопросы. — Он показал бумажку, где всем, кто обращался в комиссию, предлагалось ответить на восемь вопросов: