Радист взял тетрадь с радиограммой в руки.

— Товарищу Добрынину большой кремлевский привет и поздравления с сыном… спрашивают как назвать? Мария Игнатьевна чувствует себя хорошо… началась война… приказ не допускать паники и быть готовыми…

— Война? — пораженно повторил вслед за радистом народный контролер. — С кем?

— С врагами, наверно, — более спокойным голосом ответил Калачев. — Чего там, победим! А тебя с сыном поздравляем!

— С сыном? — переспросил все еще задумчивый Добрынин. — Спасибо…

— Ты что, не рад? — удивился начальник экспедиции. Добрынин молчал. Он думал о Марии Игнатьевне, о портрете военного у нее в спальне, о том, что не меньше года прошло с последней их встречи. И тут — сын?! Хотя, сразу же подумал народный контролер, ведь Мария Игнатьевна ему не такая же жена, как Маняша. Мария Игнатьевна — жена служебная, а значит сын ее является как бы служебным сыном Добрынина… Хотя… Запутался в своих размышлениях народный контролер совсем. А тут еще Маняша с детьми вспомнилась. А ведь о них никакой весточки не передали, словно и нет их вовсе…

— Ну все равно лучше, чем девка! — Горошко пожал плечами, не будучи способным понять причину нерадостности товарища. — С сыном и хлопот не будет, шо с ним за хлопоты?!

— А как назвать, решил? — спросил тут хромой Дуев, усевшись за стол и поглаживая свою лысину.

— Нет, еще не решил, — ответил Добрынин.

— Хорошо назвать надо! — подсказал Дмитрий Ваплахов. — Чтоб потом сыну понравилось.

Добрынин смотрел на урку-емца со сдержанным недоумением во взгляде.

— Так ведь вместе и можем обсудить! — предложил Степа Храмов. — Праздник все-таки у человека! Не каждый год сын рождается!

— Правильно! — подхватил Дуев. — Это дело надо отметить серьезно.

— И сразу имя дадим и в Москву отрадируем! — внес свою лепту в разговор радист Горошко.

— А чего? — Калачев тоже присел за ящик-стол. — И Родине солдаты нужны. Врагов ведь много. К этой войне вырасти не поспеет, а к следующей в самый раз! Защитник, как-никак!

На столе появились кружки, кастрюля с мутновато-коричневой жидкостью. На печку поставили ведро с мясом. Забросили в ведро пригоршню соли.

— Ну, за сына! — поднял кружку главный геолог. Выпили. Крякнули.

— Может, Иващукиным назвать? — полуспросил-полупредложил урку-емец.

— Так это ж фамилия! — удивленно воскликнул Храмов.

— Ну больно красивая! — Ваплахов улыбнулся сладко-сладко, даже глаза у него от улыбки сузились. — У нас сразу и имя, и фамилию дают…

— Фамилия у него ясная — Добрынин! — проговорил Дуев. — А вот имени пока нет…

«Да какой же он Добрынин к чертовой матери, — думал народный контролер. — Хотя у Марии Игнатьевны теперь тоже фамилия Добрынина…» — Ну что молчишь, виновник происшествия? — развеселился после; первой кружки Калачев. — Сделал дело, надо и назвать! Может, Федор — так моего деда звали…

«При чем тут твой дед к моему ребенку? — подумал Добрынин и тут же: — Да какой же это мой? А?» — Ваней назови! — советовал Горошко. — Ласковое русское имя.

Выпили еще по кружке, и это только подзадорило друзей. Стали они наперебой имена предлагать. А Добрынин рассердился. Сначала молчал, а потом вскочил, крикнул:

«Да пошли вы все!» и, накинув олений кожух, выбежал на двор к собачкам.

Дальше пили без него. Обидеться никто не обиделся, но о самом виновнике застолья временно забыли.

А он уселся на корточки перед лежавшими в снегу лайками и жаловался им, просил совета, просил повыть немного. Но лайки молчали. Уж так много он рассказал собачкам о своей жизни, а им ничего. Загрустил Добрынин, загрустил и коня вспомнил. Того, что ему товарищ Калинин подарил, еще перед тем, как он Твериным стал. Где-то в вещмешке еще его конский паспорт лежит. Где-то лежит… И стало Добрынину до слез погибшего коня жалко. И хоть давно уже это было, а теперь как по-новому вспомнилось, так подробно и ясно. И холодец тот вспомнился, который заместитель Кривицкого, шаман местный сварил…

«А, — мысленно махнул рукой Добрынин. — Назову его Григорием! Чем плохое имя? Хорошее. А когда вырастет — подарю ему конский паспорт, да расскажу, какая у меня тяжелая жизнь была…» Решив окончательно, что имя у сына будет — Григорий, вернулся Добрынин в вагончик и сел на свое место.

Ваплахов уже лежал на своей лежанке, усталый и пьяненький. Рядом за столом, склонив голову к недоеденному мясу, посапывал Дуев, который тоже хмелел необычайно легко и быстро. Остальные жевали мясо.

— Ну шо, решил? — поинтересовался, выковыривая что-то лишнее из зубов, радист Горошко.

— Да, — спокойно ответил контролер. — Григорием назову.

— Хорошее имя, — согласительно произнес Калачев. Храмов кивнул, выражая свое одобрение.

— Может, сразу отрадируем? — предложил радист.

— Завтра, — сказал Добрынин. — Чего спешить… Вытащил Добрынин после этого разговорчика себе мяса из ведра. Порезал его и тоже жевать принялся.

— Больше мяса не будешь? — спросил Добрынина Горошко.

— Не-е? — ответил тот.

— Тогда я это собакам отнесу! — сказал радист и, прихватив ведро, вышел.

После первого снега целую неделю шли дожди.

Банов просиживал дни в кабинете за «Педагогической поэмой» Макаренко. «Поэма» казалась ему скучноватой, но он терпеливо, страницу за страницей прочитывал, выискивая и запоминая полезные мысли.

Иногда он отвлекался от книги и думал. Думал о том, что ему надо купить новый костюм, хотя в то же время что-то внутри протестовало по этому поводу. Уж очень привык он к зеленому сукну гимнастерки и хотя последнее время все чаще одевал вместо гимнастерки черный простого покроя пиджак, это никак не влияло на его привязанность к зеленому цвету, цвету, связывавшему его настоящее с военным прошлым.

Мысли Банова текли свободно, они легко перескакивали с предмета на предмет.

Двери в кабинет на мгновение приоткрылись, и директор школы увидел заглянувшего и тут же исчезнувшего за дверью завуча Кушнеренко.

В последнее время завуч вел себя странновато и подозрительно.

Вчера он спросил, почему Банов не слушает радио.

Два дня назад очень интересовался, о чем Банов писал в своем сочинении в Кремлевском Дворце Съездов. Банов ему кратко ответил, назвав тему сочинения, но Кушнеренко, как показалось директору школы, остался недоволен. Что он хотел узнать? И зачем? Да и если бы даже Банов пересказал ему свое сочинение, он все равно, наверно, был бы недоволен. Ведь сочинение получилось ку-цое, всего полторы странички.

Банов вспомнил те несколько часов, проведенных в огромном зале Кремлевского Дворца Съездов. Было тихо, и только ручки поскрипывали.