Я понятия не имею, где ты находишься и что делаешь. Возможно, это ты подносишь мне воду и вставляешь мне в рот трубочку между схватками, а может быть, так и сидишь на стуле, на почтительном расстоянии от того воющего животного, которое еще недавно было твоей беременной девушкой. Меня это не волнует. Я все равно не могу смотреть. Не могу думать. Не могу слушаться указаний. Могу только мычать. «Сейчас меня разорвет, сейчас я умру», – думаю я, и в ту секунду, когда я пытаюсь собраться настолько, чтобы выговорить слова – сказать им, что мы должны прерваться, что так не получится, что придется делать кесарево, – в ту же секунду я понимаю, что все уже близко. Об этом я уже где-то читала. Я прочла достаточно много рассказов о родах, чтобы знать – в тот момент, когда кажется, что дальше просто невозможно, все уже почти закончилось. Всего одна схватка.

Без четверти пять он выливается из меня, и болевые ощущения бледнеют, я умолкаю и снова могу дышать. Боль прекращается, и в течение нескольких секунд я слышу собственное дыхание, прежде чем комнату снова заполняет крик – на этот раз младенческий. Я открываю глаза, услышав эти крики, – они кажутся такими жалкими в сравнении с моими собственными, от которых до сих пор трясутся стены родильного зала. Свет в помещении ослепляет меня, я мигаю, проходит какое-то время, прежде чем мне удается сфокусировать взгляд, но когда мне это удается, я вижу тебя – ты стоишь рядом, прямо возле изголовья кровати. Должно быть, это ты подносил мне воду между схватками. Ты – первое, что я вижу, и ты шепчешь мне, что я такая умница, что все прошло отлично, «сыночек здоровенький и симпатичный», говоришь ты и похлопываешь меня по щеке – а я чувствую, что ты весь в поту. Крики, звучащие где-то у меня между ног, становятся громче, акушерки смеются и говорят – «надо же, какой сердитый», проходит еще несколько секунд, и вдруг он оказывается у меня на груди. Сердитый малыш с обиженной складочкой между бровей и в красной шапочке вертит головой возле моей груди. Я пытаюсь прижать его к себе, но понимаю, что я понятия не имею, как держать мокрого липкого младенца. Само это не приходит. Он скользкий, а личико у него самое сердитое, какое я когда-либо видела. Я пытаюсь помочь ему найти мой сосок, пока ты при помощи акушерки перерезаешь пуповину, а он все кричит и кричит. Я смотрю на него, но ничего не испытываю, кроме облегчения, что схватки прекратились, и огромной усталости.

Акушерка говорит мне потужиться еще раз – всего один разочек, чтобы вышла плацента, я повинуюсь, и это почти не больно. Она спрашивает, хочу ли я взглянуть на плаценту, и я отвечаю «спасибо, нет», она продолжает говорить, что я большая молодец и что теперь будет слегка покалывать, потому что она будет зашивать меня. Мне плевать, что она мне там будет зашивать, если только мне не придется рожать еще одного ребенка, и тут ты меня фотографируешь – наконец-то ты вспомнил об этом. Я думаю о том, что ты улыбаешься, когда это делаешь, и что я почти никогда не замечала, чтобы ты улыбался, фотографируя меня. Потом я думаю о том, что сейчас я некрасивая. Наш сын продолжает кричать, кидаясь на мою грудь, и я думаю, что более сердитого младенца в жизни не видела, но вдруг он замолкает, находит сосок, присасывается, и складочка между его бровей слегка разглаживается. Это странное ощущение, когда он сосет – больно и щекотно одновременно, я смотрю на тебя, ты встречаешься со мной взглядом и шепчешь, что я молодчина, мы улыбаемся друг другу впервые за очень долгое время, и вдруг становится ясно, что нас уже не двое, а трое. Вот мы здесь, втроем, мы теперь семья.

Сегодня утром я приняла душ. В последнее время я делаю это далеко не каждый день, я уже привыкла ходить с сальными волосами, привыкла к запаху пота из подмышек. Но сегодня у меня важный визит – ко мне едет церемониймейстер. Она уже написала мне и предупредила, что немного задерживается. Пояснила, что несколько дней назад порвала сухожилие, гуляя с собакой. Извинилась и сообщила, что движется в мою сторону так быстро, как только может. Я ответила, что ради меня ей вовсе не обязательно спешить, даже предложила встретиться в другой день. На эту удочку она не клюнула. «Увидимся через двадцать минут», – написала она мне, и я почувствовала, как дверь запасного выхода захлопывается у меня за спиной.

«Ну и ладно», – думаю я. Встречи с ней я жду, однако хочу закончить беседу как можно быстрее. Общаться с незнакомыми людьми мне тяжело, ситуация лишь усугубилась после неудачного визита к врачу несколько дней назад. Каждая встреча высасывает из меня все соки, оставляет меня измочаленной, нуждающейся в отдыхе. Советник из похоронного бюро имела в виду, что этот церемониймейстер подходит тебе и мне как личность. Интересно, откуда она взяла информацию о нас и о том, с какими людьми мы лучше взаимодействуем. Она описала ее как простую, практичную, добрую, культурную женщину, прекрасного оратора, а также упомянула, что именно она когда-то давно обучала ее саму. Тогда я еще понятия не имела, кто такой церемониймейстер, но исходила из того, что это нечто вроде пастора для неверующих. Быстрый поиск в сети показал, что так оно и есть.

В кухне уже давно готов кофе. В гостиной сидит мой брат, готовый принять на себя Ивана, когда раздастся звонок в дверь и мне надо будет побеседовать с церемониймейстером. Я пока не очень себе представляю, о чем пойдет речь, но догадываюсь, что это связано с похоронами – как все это будет, что именно будет происходить. Интересно, я сама должна это знать? Мне следует иметь заранее заготовленный план? Сколько у нас времени? Никто другой не может взять это на себя?

До той даты, которую нам назвало похоронное бюро, осталось еще немало времени – между твоей смертью и похоронами успеет пройти целых шесть недель. Это связано с тем, что в часовне, где мы будем находиться, все расписано. Многие хотят проводить там свои церемонии. Когда мы поняли, что помещения на сто человек нам недостаточно, оставалась только большая часовня. А чтобы получить ее, придется подождать. Когда мы бронировали дату, казалось, что до нее целая вечность. Сейчас время внезапно понеслось вскачь. Скоро твои похороны. Скоро я буду сидеть на стуле и смотреть на урну с твоей фотографией. В компании еще ста человек. Голова идет кругом, у меня сосет под ложечкой, стоит мне подумать об этом. Мои мысли прерывает звонок в дверь.

Час спустя, когда мы сидим за кухонным столом, мне становится ясно, что цель первого визита церемониймейстера – составить себе представление обо мне и о тебе, о нашей совместной истории, описанной моими словами. Все это время она слушала и кивала. Записывала и задавала вопросы. Ее не смущали мои слезы, даже тогда, когда мне пришлось прервать разговор, чтобы пойти в туалет и умыться ледяной водой. Излишнего сострадания она тоже не выказывает. Не похоже, чтобы моя история казалась ей самой ужасной и трагической из всего, что ей доводилось слышать. Мне это очень нравится.

После двухчасовой беседы она, хромая, в гипсе и пластиковой сандалии, покидает квартиру, оставив мне домашнее задание. Я должна продумать несколько музыкальных произведений, которые будут исполняться на твоих похоронах, и попытаться написать тебе письмо, фрагменты из которого она, с моего согласия, зачитает на похоронах. Кроме того, я собираюсь – и эта идея принадлежит мне – попросить нескольких твоих друзей и коллег написать мне, описывая тебе своими словами. Как они тебя воспринимали. Каким они тебя запомнят. Сама же она пошлет мне несколько стихотворений, которые я прочту и что-нибудь выберу для церемонии.