Когда я обнимаю ее у входа в кафе, где мы договорились встретиться, кажется, что-то происходит у меня в трусиках. Я что, немного упустила? Или вышла та знаменитая пробка слизи? Или отошли воды? Я ничего не говорю кузине, прислушиваюсь к себе, хочу подождать и понять, что это такое. Больше ничего не происходит. Наверное, мне померещилось. Я сажусь за столик, мы болтаем, смеемся, обедаем. Я забываю о странном ощущении в трусиках. Час спустя мы прощаемся – кузине надо возвращаться обратно на работу. Оплатив счет, мы как раз собираемся обняться на прощание, когда я поднимаюсь – и тут что-то происходит снова. Из меня что-то вытекает. Немного, но вытекает. Я по-прежнему ничего не говорю. Обнимаю кузину, а затем иду в туалет. Рассматриваю свои трусики, внимательнейшим образом изучаю их и прихожу к выводу, что это не воды – там слишком мало. Я решаю выждать, неторопливо иду к книжному магазину на той же улице, не нахожу книг, которые мне захотелось бы почитать, снова направляюсь домой. Когда я выхожу из метро, уже начало смеркаться – скоро пора ужинать.

Когда мы сидим за ужином, странное ощущение в трусиках повторяется уже так много раз, что я звоню в родильное отделение Южной больницы, чтобы уточнить, в чем может быть дело. Вежливая женщина, отвечающая на телефон, говорит, что, скорее всего, ничего страшного, но лучше будет, если я приеду, чтобы они меня осмотрели. Все-таки я переходила уже шесть дней. Однако спешки нет, подчеркивает она, я могу спокойно закончить ужин. Так что я ужинаю с тобой. Поедая котлеты, мы решаем, что я, пожалуй, поеду одна – похоже, ничего серьезного, да и зачем тащить с собой все сумки, чтобы спустя полчаса вернуться домой. Мы решаем, что ты будешь ждать дома с кошкой, готовый приехать, если это потребуется.

В восемь вечера я переступаю порог родильного отделения Южной больницы. Акушерке требуется три минуты, чтобы констатировать – из меня льются околоплодные воды, и еще минута, чтобы объяснить мне, что воды окрашены меконием, что в переводе на понятный язык означает: ребеночек покакал в воде. Это также означает, как я вскоре понимаю, что домой меня уже не отпустят – роды начнутся сегодня ночью, хочет того мой организм или нет. Видимо, ребенок в стрессе, ему нужно поскорее выходить наружу. От всей этой информации у меня сладко замирает сердце. Началось. Наконец-то я буду рожать.

Быстрое и совершенно безболезненное обследование показывает, что раскрытие три сантиметра, у меня начались схватки и мне следует немедленно позвонить мужу. Так я и поступаю. Я звоню тебе, а ты, в свою очередь, звонишь моему брату, который уже в течение нескольких недель готов по сигналу переехать в нашу квартиру, чтобы присматривать за кошкой, пока нас нет.

Я уже успела освоиться в своей палате в родильном отделении, когда ты входишь в двери. Щеки у тебя разрумянились от усилий – тебе пришлось тащить по длинному коридору две сумки, два пакета с провизией, собственную сумку и детское автокресло. Увидев тебя, я начинаю хохотать – создается впечатление, что мы переезжаем сюда насовсем, а не на пару ночей. Акушерка, которая проводила тебя в палату и теперь стоит у монитора, регистрирующего сердцебиение нашего сыночка, тоже отпускает комментарий по поводу нашей поклажи, однако без смеха. Я вижу, что путь сюда дался тебе нелегко – волосы у тебя мокрые от пота под черной шапкой. К тому же я вижу облегчение в твоих глазах, когда ты видишь меня смеющейся. Ты не в восторге от больниц, и ты вовсе не стремился попасть сюда.

Сама я в приподнятом настроении, полная решимости сделать этот день незабываемым – сегодня все в нашей с тобой жизни изменится. Кроме того, я счастлива оттого, что все наконец начинает происходить, что роды чисто технически начались, что я по-прежнему хорошо себя чувствую, что мне почти не больно. Ты подходишь к кровати, на которой я полулежу, ставишь на пол сумки и пакеты, целуешь меня в щечку и спрашиваешь, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что да, со мной все хорошо. С виноватым видом – словно я его туда поставила – указываю на стул, который станет твоим пристанищем на ближайшие часы. Он не очень-то удобный. Заснуть тебе на нем не удастся. Я говорю, что ты сможешь прилечь рядом со мной на узкой кровати, если это потребуется. Но ты качаешь головой, внимательно смотришь на меня, словно силясь понять, не шучу ли я, – говоришь, что ты сюда не спать приехал, что стул отлично подойдет.

Ты садишься на него, достаешь свой телефон, начинаешь что-то набирать. Поясняешь, что должен послать сообщения своим работодателям – сообщить, что в течение нескольких дней ты будешь недоступен. Я прошу тебя сфотографировать меня на память – запечатлеть меня напоследок с животиком в том состоянии, когда у меня еще относительно свежий вид. «Подожди, сейчас», – отвечаешь ты, продолжая набирать на телефоне. Я жду. В приподнятом настроении. Почти не ощущаю болей – они примерно как те ложные схватки, с которыми я живу в последние месяцы, но акушерка говорит, что это первые схватки, и я безумно горда тем фактом, что не страдаю.

Когда я говорю акушерке, выходящей из нашей палаты, что почти не чувствую схваток и что я думала – рожать куда больнее, она усмехается и отвечает: «Все еще впереди». До того она советует мне расслабляться, лежать, отдыхать. Советует мне представлять себе схватки в виде волн – думать о том, что каждая волна/схватка приближает нас к конечной цели. Я киваю, делая вид, что не знакома с этим советом давным-давно – это написано в каждом рассказе о родах, который я читала в интернете, и акушерка покидает нас, призвав нас в случае надобности нажать на красную кнопку у кровати. Мы остаемся одни. Ты закончил отсылать сообщения, но забыл, что надо меня сфотографировать. Твой телефон снова лежит в кармане куртки. А куртку ты повесил на спинку стула. Теперь мне кажется глупо напоминать тебе меня сфотографировать, так что я этого и не делаю. Снимаю сама себя в зеркале над крошечной раковиной в углу палаты, возвращаюсь в кровать. Мы включаем у тебя в компьютере сериал.

Несколько часов спустя все приходит. В тройном размере. Около одиннадцати вечера я отбрасываю все мысли о волнах и правильном дыхании, выскакиваю в полутемный больничный коридор и кричу: «Эпидуралку!» – так, что мой голос отдается эхом. Появляется моя акушерка, она обнимает меня, ведет обратно в комнату и говорит, что мне повезло – тот врач, который ставит анестезию в родильном отделении, как раз поднимается к нам из приемного покоя. Менее чем через час мне в спину засаживают укол, мне больно, и я крепко сжимаю твои руки, когда меня колют, но испытываю почти мгновенное обезболивание и пребываю в хорошем настроении еще примерно час. Не раз я повторяю тебе – или же самой себе, – что теперь самое неприятное позади, что теперь, когда мне сделали укольчик, мне уже не будет больно. Понятия не имею, откуда я это взяла, но я свято в это верю.

До того момента, как я понимаю – ничего подобного. Внезапно я осознаю, что мои исследования вопроса родовой деятельности были слишком поверхностными – я невнимательно прочла про разницу между схватками и потугами. Около часу ночи я слабым голосом сообщаю акушерке, которая уже не отходит от нас, что мне нужно в туалет и что ребенок, кажется, выходит не тем путем. С этого момента все начинает происходить очень быстро. Схватки переходят в потуги, внезапно рядом со мной оказываются уже две акушерки, то и дело заглядывает врач, они роются во мне и смотрят на монитор, то повышая, то понижая дозу средства, стимулирующего родовую деятельность, и эпидуральной анестезии, так что я уже и не знаю, что в меня вводят. Я все больше погружаюсь в себя и в то, что происходит в моем теле. Они дают мне инструкции не тужиться – ребеночек еще не до конца повернулся внутри меня, я должна подождать, но я не могу сдержаться; мое тело тужится само, не заботясь о том, можно ему это делать или нельзя, и тогда они говорят мне кричать вместо того, чтобы тужиться, – так я и делаю. Я кричу и не узнаю собственного голоса – с каждой потугой я словно перестаю дышать на все больший интервал времени, и вскоре из меня слышится только затяжное мычание, стон подстреленного животного. Закрыв глаза, я пытаюсь сменить позу – то стою, то встаю на четвереньки, то лежу на спине; делаю то, что говорят акушерки, но не смотрю на них, не могу открыть глаза, мне слишком больно, я кричу и фыркаю, и мне кажется, что меня сейчас разорвет на части.