— А кто это, мистер Гордон?

— Темноволосый мужчина из гостиной «Б».

— Он?

— Да, сэр. Он спрашивал меня сегодня о «Черном Израиле». Я ответил ему, что ничего не знаю. Зря вы ему рассказали, мистер Дрейк. Не нравится он мне.

— Мне тоже. И поверьте, я ни слова ему не сказал. Ни ему, ни всем остальным.

— Да, сэр, — согласился он с вековой обреченностью черного, доверившегося белому и поплатившемуся за это.

— Не знаю, почему он вас расспрашивал, только я тут совершенно ни при чем. Он не мог нас подслушать в тамбуре, потому что я за ним наблюдаю…

— Наблюдаете? Кто он такой, мистер Дрейк?

— Не знаю. Хочу выяснить. Мне самому все это совсем не нравится.

Проводник стал стелить мне постель, а я постучал в дверь гостиной «Б». Темноволосый человек открыл дверь, он был в рубашке с короткими рукавами. Левое плечо на рубашке смялось, вероятно, под ремнем кобуры.

— Вы мистер Гордон, если не ошибаюсь?

— А вы, насколько мне известно, мистер Дрейк? Вы пришли, чтобы попросить прощения?

— Успеется, еще попрошу. Почему вас интересует «Черный Израиль»?

— Я социолог.

— Вы можете это доказать?

— Конечно нет. А зачем?

— На всякий случай.

— Ну тогда признаюсь вам, что я не социолог. А вот психология меня интересует. Причем как психолога в данный момент больше всего меня интересуете вы.

— Мы прямо-таки синхронно мыслим, мистер Гордон. Дело в том, что меня в данный момент ужасно интересуете вы.

— Вы интересуете меня вот в каком смысле, — продолжал он сдержанным тоном, вполне соответствовавшим его холодному взгляду, — в каком безумном бреду пришло вам в голову, что вы не только имеете право задавать незнакомым людям вопросы личного свойства, но и можете безнаказанно угрожать?

Он с шумом захлопнул дверь прямо у меня перед носом. Я удержался и не пнул ее ногой, хотя еще никогда в жизни мне не было настолько плевать на законы и правила цивилизованного общества. Вернувшись в курилку, я снова стал курить одну за одной. Ярость низвела мои чувства до животных инстинктов, и ей был необходим выход. Однако я поджал хвост и, за неимением другого занятия, стал мысленно играть в шахматы, причем половины фигур у меня не хватало, доску я плохо видел, а неизвестный противник делал три хода в ответ на мой один.

Зашедшее в тупик воображение отказывалось поддаваться иллюзии поступательного движения. Мне осточертело монотонное покачивание поезда, глупейшее продвижение по пути наименьшего сопротивления к неизбежному концу. Казалось, меня загнали в ловушку и заперли.

Я сидел долго, и в конце концов к двери подошла Мери в купальном халате.

— Ты не собираешься лечь спать, Сэм? Уже очень поздно. И потом, мне не нравится, что ты сидишь тут один.

— Конечно, я иду спать.

Постели были готовы, и шторки задернуты на ночь. К моей полке как указатель была приставлена лесенка.

— Спокойной ночи, Мери, — сказал я и поцеловал ее.

Она прильнула ко мне, и ее губы стали податливыми. Не отрывая их от меня, она пробормотала:

— Сэм. Иди ко мне.

Лежа вместе, мы смотрели, как за поднятой оконной занавеской мимо нас, подобно плохо освещенной диораме, проплывает Нью-Мехико. Неяркий звездный свет придавал пространству зеленоватый оттенок морского дна. Диковинная страна, игравшая в разгар дня всеми красками, по ночам превращалась в однообразное подлунное пастбище. Но, поскольку на моем плече покоилась голова девушки, все, что я видел, принимало женские очертания и наполнялось загадочной, чувственной красотой.

— Поездки на поездах странно действуют на меня, — сказала Мери. — Появляется ощущение, что я оторвана от реального мира, одинока и ни за что не отвечаю. Время, проведенное в поездах, все равно что антракт в жизни.

— Страна Кокейн, — сказал я. — Ты выйдешь за меня замуж, если я попрошу?

— Только не спрашивай сейчас, — ответила Мери сонно. — Опусти занавеску и спроси меня в темноте, люблю ли я тебя.

В ту ночь мне не снились страшные сны.

В шесть чувство долга взамен будильника заставило меня проснуться. Еще не открыв глаз, я ощутил рядом теплое ритмичное дыхание Мери. Открыв их, я увидел очертания ее сонного лица, белого с жемчужным отливом в предрассветной мгле. Осторожно, боясь потревожить ее, я отыскал свою одежду и слез с полки.

Проход между зелеными шторками был пустынен и тих, словно тропинка в лесу, скрывавшем тайную жизнь. Время от времени чей-нибудь протяжный храп взрывал тишину, будто падающее дерево. Я хотел поскорей одолеть этот опасный путь, но не успел добраться до конца вагона, как одна шторка, отодвинувшись, выпустила наружу маленького проворного человечка в полосатой пижаме, который стал спускаться с полки по лесенке спиной ко мне: точь-в-точь медведь из улья. Я знал, что это полка миссис Тессинджер. Человечек, лохматый, с опухшими глазами, но бодрый, оказался Тедди Траском.

Приложив палец к губам, он осмотрелся. Я молча последовал за ним в мужской туалет. Там он сказал:

— Пойман с поличным. Ну и ладно.

— Спите, где вам нравится. Но мне казалось, вы обхаживаете Риту.

— Так и есть. Умоляю, не сболтните при Рите, что я спал с ее мамашей. Она перестанет с ней разговаривать.

— Я смущен не меньше Риты.

— А я вдвойне.

Я наполнил умывальник водой и развернул кусочек мыла.

— Я был уверен, что вам нравятся молоденькие.

— Да, но там не сработало. Боже мой, меня, можно сказать, изнасиловали. Правда, тут сработало нормально. Не могу пожаловаться.

Льющаяся из металлического бачка вода показалась мне отчего-то особенно прозрачной и горячей. Голова у меня была ясная, и соображал я быстро. Довольно гадкий и весьма нелепый роман Тедди Траска и миссис Тессинджер показался мне необыкновенно забавным. Я был бодр и в то же время спокоен, готов ко всему.

Примерно через час, когда мы с Тедди сидели за ранним завтраком, я смог поподробней расспросить его о коде.

— Вы говорили, что предлагали свой код связистам. Как по-вашему, можно его передать по радио?

— А почему бы, собственно, и нет? — ответил Тедди, охотно поддержав свою любимую тему. — Можно выйти в эфир и передавать время от времени одни гудки. Враг не догадается, что вы ведете передачу, а если и узнает, то услышит один и тот же звук через неравные промежутки времени. Этим мой код и отличается от всех прочих. Сами сигналы не имеют значения, важны только промежутки времени между ними.

— Тот же принцип используется в сигнальных гудках. Шестисекундный гудок означает одно. Гудок, длящийся двенадцать секунд, — совсем другое.