— И когда это было? — повторила я.

Кажется, я начала понимать, откуда пошла поговорка «память девичья». В мире, где не было места магии и чудесам, лет двести назад оказалась такая же вот… попаданка. Зато я могу с гордостью сказать, что своим беспамятством обогатила местные фразеологизмы.

— Да год назад? Весной то было.

— И что скажешь? Продавать Око барину или нет?

Лука разрывался. Я понятия не имела, на что он надеялся, с одной стороны — деньги нужны, а Око — что в нем особенного. Чудеса отец Петр способен творить и без Ока, разве что Степанида?..

Что говорил мне Андрей? Барин сохнет по Степаниде. И я пожалею еще о своем отказе. Все, все, что вокруг меня происходит, завязано на этой дорогостоящей безделушке? Да что она, черт ее возьми, такое, что люди сходят по ней с ума, но при этом никаких прочих предложений — из города, например — мне о продаже не поступало?

Дверь открылась, на пороге возник дедок в халате. Он, вытянув шею, всматривался в меня, в Луку и не шевелился. Старик сжимал в руке трость, но держался довольно прямо, я затруднялась сказать, сколько ему лет. Седой как лунь, глаза бесцветные, лицо в глубоких морщинах, руки в пятнах. Больше восьмидесяти, но это на мои, более привычные мерки, здесь можно смело сбросить как минимум десять лет, чтобы получить престарелый возраст.

— Что вам, дедушка? — громко и очень отчетливо спросила я. Старик вздрогнул, словно проснулся.

— А, Елизавета Григорьевна, мое почтение. Да не кричите вы так, я не глухой. — Он, опираясь на трость, тяжело прошел через приемную в кабинет, по-хозяйски распахнув дверь, а я гадала — держать прислугой стариков умно или жестоко? Они чувствуют себя нужными или заслужили уже покой и завалинку под лучами солнца? — С чем пожаловали? Гляжу, Око на вас, так, может, в цене наконец сойдемся? Даю прямо сейчас вам тридцать тысяч.

Зачем тебе Степанида, еле удержалась я от неуместного хохота. Разве что в придачу к золотой безделушке? Из тебя же песок сыпется, старый ты хрыч! Или Андрей попытался меня, как и прочие, обвести? Было бы странно, если бы он оказался единственным, у кого за пазухой нет ничего, кроме горячего сердца и искренней боли за родную душу.

— И бабу? — прищурилась я, наконец тронувшись с места, и прикусила язык, но что вырвалось — то вырвалось. Скверно, мое приподнятое настроение — совсем не хороший знак, стресс становится неуправляем на фоне гормонов… Да, Павел Юрьевич — человек дела, и кабинет его выглядел заманчиво даже из приемной. Я прошла, Лука остался стоять. Может быть, не дело мужика торчать в барских кабинетах. — Степаниду?

— Зачем она мне? — пожал плечами Павел Юрьевич, то ли не поняв, то ли сознательно не оценив мою шутку ниже пояса. В моей прежней жизни она прозвучала бы именно так, сообразила я, а здесь баба — всего лишь замужняя крепостная, никакого скрытого смысла. — Своих людей не знаю куда девать. Впрочем, говорят, брат ее все терзается, так отдадите Степаниду — добавлю еще тридцать грошей. Я ей дело найду как-нибудь.

Бизнесмен. Ничего лишнего. Если еще и ничего личного — возблагодарю Премудрейшего.

— Тридцать грошей меня не спасут, Павел Юрьевич. — Я села: кресло было простым, но невероятно удобным. Глубоко вздохнула, на самом деле пытаясь прийти в себя, но притворяясь, что притомилась с дороги. — Тридцать тысяч грошей — цена хорошая, но вы же сильно мне переплатите. Почему?

Старик стариком, но взгляд у него цепкий.

— Вы ли это, Елизавета Григорьевна? — с холодной усмешкой спросил он. — В прошлый раз вы стонали, что Око — память фамильная, а внутри шла борьба между жадностью и глупой гордостью.

— А сейчас я хочу узнать, почему вы так жаждете заполучить вещь, цена которой раза в три меньше.

— В три? Не слушайте никого, или вы ее уже оценили? Тут одна работа сколько стоит, — брезгливо отмахнулся от несуществующего оценщика Павел Юрьевич, но тут же насторожился: — Или вам больше тридцати дали? Кто такой?

Что-то мне это напоминало. Внезапный нездоровый блеск в глазах, выражение лица, словно нанесли обиду, где-то обеспокоенность. Где я подобное видела? И довольно часто. Но память подкидывала фанаток, удивлявших меня своей зацикленностью на тех, кто для меня — да и для себя самих — был только источником неплохого дохода.

— Так кто? Сугубов? Князь Вертинский? — продолжал допрашивать меня Павел Юрьевич. — Ах, гниды! — Ого, чем эти незнакомые мне господа так зацепили этого барина, что он не удержался от брани в присутствии барышни и дворянки? — Подколодные змеи! Это же они не вам, это мне… Ах, подлые!

Я заволновалась и обернулась к Луке, который покорно подпирал дверной косяк. Староста равнодушно покачал головой, хотя я уже хотела ему крикнуть — помощь зови, барина сейчас удар хватит! Я дернулась в кресле, обеспокоенно уставилась на Павла Юрьевича. Пять стадий принятия неизбежного сейчас проходил и он, и наступила стадия торга.

— Тридцать две. Нет, тридцать пять. Вот прямо сейчас. Давайте.

Руки его прыгали, а правую он требовательно протянул ко мне. Я сосредоточилась сначала на руке, затем перевела взгляд на единственную вещь на столе — чернильницу из слоновой кости. Может, здесь не водились никакие слоны, но материал был похожий. Старая, очень старая вещь, немного грубая, как мне показалось, работа, но что-то в ней было.

— А, заметили? — И настроение у старика скакало, как у юнца, но если в молодости власть у гормонов, то в старости — у маразма? В этом мире уже существует понятие недееспособности или я могу рассчитывать на заключение сделки? — Купил-таки у корнета Баранова. Не хотел продавать, но как графу проигрался — сам спозаранку приехал. Семь тысяч я за нее отдал.

Семь тысяч за… Боже мой! Я прозрела в одно мгновение. Передо мной сидел не просто удачливый и богатый помещик, но и коллекционер. Человек, одержимый страстью собрать все, что ему кажется — или и есть — ценным.

А что ценного есть у меня? Кроме Ока? Просто потому, что если я ошибаюсь, если чернильница — для отвода глаз и цель Павла Юрьевича исключительно Око, я могу проиграть, и существенно. Тридцать пять тысяч манили, но я держала себя в руках. Тридцать пять тысяч меня не спасут, их надолго не хватит. Вранье: спасут, но — знала бы я это «но»?

Чем еще я могу приманить Павла Юрьевича или как минимум заставить смотреть на меня не как на экзальтированную барышню, а как на возможного партнера? С коллекционерами, как со всякими одержимыми, дело иметь не стоит, но насколько он одержим?

— Вы помните портреты семьи Нелидовых? — как можно более небрежно спросила я, внимательно следя за лицом моего собеседника. И сперва ничто в нем не дрогнуло. — Там есть весьма любопытные… экспонаты.

— Да, знаю, — отмахнулся Павел Юрьевич и сразу как-то обмяк. — Прошка, Прохор Авдеев, говорят, его мазня в столичном императорском музее висит. — Губы его слиплись в нитку. — Но портретист из него неважный.