Лучшая цитата про Козельск следующая: «Эй! — сказал он, обращаясь к царедворцам, — здесь ли тот разбойничий воевода, как бишь его? Микита Серебряный?

Говор пробежал по толпе, и в рядах сделалось движение, но никто не отвечал.

— Слышите? — повторил Иоанн, возвышая голос. — Я спрашиваю, тут ли тот Микита, что отпросился к Жиздре с ворами служить?

На вторичный вопрос царя выступил из рядов один старый боярин, бывший когда-то воеводою в Калуге.

— Государь, — сказал он с низким поклоном, — того, о ком ты спрашиваешь, здесь нет. Он в тот самый год, как пришёл на Жиздру, тому будет семнадцать лет, убит татарами, и вся его дружина вместе с ним полегла.

— Право? — сказал Иоанн. — А я и не знал!..»[71]

Такова судьба зятя Грозного Никиты Юрьева-Романова, что известен нам благодаря Алексею Константиновичу Толстому.

Небесный Козельск со старцами, преклонённой русской литературой и могилами философов симметричен подземному Козельску, где повсюду были спрятаны адовы машины со страшными названиями: «УР-100 (SS-11) — с начала 1970-х гг., УР-100Н УТТХ (SS-19, РС-18Б) — с 1979 г.», как уныло сообщают нам военные справочники.

Есть там ещё статуя Безымянного Пионера, на том самом откосе, откуда татары должны были сбрасывать, если сбрасывали, последних защитников Козельска.

У магазина меня остановил местный сумасшедший и стал горячо уверять, что у этого пионера глаза светятся по ночам. Прекрасна эта народная тяга к художественному — того не придумает писатель в самой страшной книге, не покажет испуганным зрителям никакой режиссёр, что вдруг тебе поведает народная легенда, спервоначалу нелепая, а под конец логичная, как сама русская жизнь.

Да и бюст Ленина в этом городе чрезвычайно хорош. Это обычный конторский бюст, только поставленный на гигантский ступенчатый постамент.

Не-встреча и не-разговор с людьми из Оптиной у Толстого была случайностью. Но случайности наслаивались, сплетались, опирались друг на друга, образуя нерушимую ткань вероятности и неизбежности. А ведь Толстой уже пытался снять тут дом, как потом попытается снять его в Шамордине.

Дома остаются частью человека.

Даже так — каждая ночёвка. Её обстоятельства, чужой дом, лес, под пологом которого ты заснул, остаются частью тебя.

Я десять лет жил неподалёку от дома Толстого в Долго-Хамовническом переулке. Хамовники — это от Хамовнической слободы, слободы ткачей. Дом Толстого, его городская усадьба, был зажат фабричными корпусами. Они стоят и сейчас, всё такие же — облупленная краска и кирпич из-под неё. Рядом метро, Комсомольский проспект, улица перекопана, и я застал ещё тот странный звук, что раздавался окрест. Это всё так же, как и сто лет назад, стучали ткацкие машины.

Теперь там тишина конторских зданий и неторопливая жизнь нового купечества. В доме Толстого, кажется, до сих пор нет электричества, вроде ничего не изменилось, но за садом стоят новостройки, серая кирпичная пятиэтажка и те же фабричные трубы. «Я живу среди фабрик. Каждое утро в пять часов слышен один свисток, другой, третий, десятый, дальше, дальше. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков. В восемь часов другой свисток — это полчаса передышки. В 12 третий — это час на обед, и в 8 четвёртый — это шабаш. По странной случайности, кроме ближайшего ко мне пивного завода, все три фабрики, находящиеся около меня, производят предметы, нужные для балов. На одной, ближайшей фабрике делают только чулки, на другой — шёлковые материи, на третьей — духи и помаду…»[72]

В этом доме Толстой написал знаменитые статьи «В чём моя вера?», «Так что же нам делать?», писал и сказки для издательства «Посредник», но эти вопросы, вечные вопросы, главные вопросы, не переставали его мучить. Был 1882 год. В воздухе ещё стоял запах крови, присыпанной песком, да едкий пироксилиновый дух от разорвавшихся бомб. Иногда, впрочем, бомбы называли снарядами. Наши современники скорее назвали бы их гранатами.

Рядом, на сквере Девичьего поля, стоит памятник Толстому. Вообще, в Москве четыре памятника Толстому. Тот, который находился в этом сквере раньше, теперь прячется во дворе Дома-музея на Кропоткинской, дома, в котором Толстой никогда не бывал. Памятник неканонический, Толстой там хитёр, странен, руки его засунуты под ремешок, прижаты к выдающемуся под рубахой животу. Если глядеть из переулка, он похож на нескромного прохожего. А на его прежнем месте — гигантская серая глыба. Непонятно, где кончается постамент и где начинается фигура.

Это традиционный великий Толстой, поскольку похож на глыбу из известной цитаты. Теперь актуальность метафоры утеряна, как забыты и слова классика марксизма, меж тем раньше их знал всякий: «С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны — помещик, юродствующий во Христе… „толстовец“, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит „я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием, не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками“… юродивая проповедь „непротивления злу насилием“, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление завести вместо попов по казенной надобности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утончённой и потому особенно омерзительной поповщины».

В настольной книге атеиста написано буквально следующее: «К духовному христианству примыкает секта толстовцев, возникшая в конце XIX века. Секция пыталась проповедовать религиозно-этические идеи Л. Н. Толстого в качестве нового, очищенного христианского вероучения. Бог понимался толстовцами как всемирный дух. Проповедовался принцип непротивления злу насилием, всепрощения. Среди толстовцев получил также распространение взгляд на культуру и науку как на зло, которое следует отвергнуть. В качестве норм поведения выдвигались аскетизм и квиентизм (о квиентизме есть в Большой советской энциклопедии — созерцательное отношение к жизни, от quies — покой и т. п.), мистический взгляд на жизнь, упование на божий промысел. Секта отказалась от Евангелия, отвергала таинства и обряды. Для толстовцев характерна резкая антиправительственная направленность. Сейчас в нашей стране имеются лишь отдельные толстовцы».

Шкловский вздыхал: «Трудность понимания религии Толстого состоит в том, что иногда он вкладывал в слова „религия“ и „Бог“ в разное время, а иногда в одно и то же время разное значение». А сам Толстой писал о себе: «Из двух лет умственной работы я нашёл простую старую вещь, но которую я знаю так, как никто не знает, я нашёл, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно. Эти отношения удивили меня сходством с христианской религией, и вместо того, чтобы открывать сам, я начал искать их в Евангелии, но нашёл мало»[73].