24 сентября Гоголь говорил со старцем Макарием и спрашивал, куда ему ехать, потом они писали друг другу записки, и, наконец, поколебавшись, Гоголь уехал обратно. Мне-то со стороны всё это казалось форменным безумием — ехать или не ехать, а может, всё-таки ехать, или всё же не ехать — я бы на месте Макария погнал остроносого приставалу в тычки. Но я, слава богу, не святой старец. Оптина была местом общения с людьми, что влияли на русское общество, и с этими людьми тоже нужно было считаться. Гоголь, как и многие писатели, ездил в Оптину не единожды, и говорили, будто на самом деле вовсе не крымское направление брал он тогда, а направление к скиту и послушнической жизни.

Чудесно рассказывает эту историю старый советский путеводитель по городу Козельску. Гоголь там похож на больного волка, гонимого на флажки: «„Нервы мои, — писал он матери, — от всяких тревог и колебаний дошли до такой раздражительности, что дорога, которая всегда была для меня полезна, — теперь стала вредна“. И вот здесь по личному указанию архимандрита Моисея писателя начинают шантажировать. Уже через восемнадцать лет после смерти Н. В. Гоголя в революционно-демократическом журнале „Искра“ было помещено письмо Плетнёва к Жуковскому, а в нём, между прочим, говорилось: „Так ещё осенью, отправляясь в Малороссию на свадьбу сестры, он заехал дорогою в Оптин монастырь и обратился к одному монаху, чтобы тот дал совет: в Москве ему остаться или ехать к своим. Монах, выслушав рассказ его, присоветовал ему последнее. На другой день Гоголь опять пришёл к нему со своими объяснениями, после которых монах сказал, что лучше решиться на первое. На третий день Гоголь явился к нему снова за советом. Тогда монах велел ему взять образ и исполнить то, что при этом придёт ему на мысль. Случай благоприятствовал Москве. Но Гоголь и в четвёртый раз пришёл за новым советом. Тогда вышедший из терпения монах прогнал его“.

Этот отрывок из письма Плетнёва говорит о том, что Гоголь не доверял оптинскому старцу, а перепроверял его предсказания. Монах же с целью внушения давал советы, один противоположный другому.

Гоголь не воспринял ничего полезного из встреч с монахами Оптинского монастыря. Зато многое получил из бесед с крестьянами села Прыски, которых посетил в те же дни»[68].

А вот и другая история: «За пять месяцев до смерти Николай Васильевич выехал из Москвы в Васильевку, где он мог бы продолжить строительство дома. Отъезду способствовало приглашение сестры на свадьбу, а также её сообщение о болезни матери. Однако поездка не состоялась. Гоголь заехал в Оптину пустынь к батюшке Макарию, чтобы попросить совета у просветлённого старца, ехать или не ехать в Васильевку. Ясновидящий Макарий ответил уклончиво, очевидно, он понимал, что смыслом вопроса было „жить или не жить?“ К сожалению, друзья писателя не поняли значимости для Н. В. Гоголя этого посещения Оптиной пустыни. П. А. Плетнёв свёл рассказ к грубой шутке: „Гоголь в четвёртый раз пришёл за советом. Тогда вышедший из терпения монах прогнал его“. В том же пошлом стиле поведала об этом факте потомкам лучшая подруга Гоголя А. О. Смирнова.

В действительности Гоголь, живший в гостинице, с Макарием обменивался посланиями. Последнее послание Николая Васильевича началось словами: „Ещё одно слово, душе и сердцу близкий отец Макарий…“ — и заканчивалось вопросом: „Скажите, не говорит ли вам сердце, что мне лучше бы не выезжать из Москвы?“ Ответ Макария на обороте записки Гоголя: „Мне очень жаль вас, что вы находитесь в такой нерешительности“. И подпись: „Многогрешный иеромонах Макарий“.

Накануне Гоголь получил брошюру Герцена „О развитии революционных идей в России“ с резкими нападками на автора „Мёртвых душ“. Появилось жгучее желание писать третий том, Гоголь вернулся в Москву»[69].

А вот что пишет об этом знатный гоголезнатец Игорь Золотусский: «И в третий раз Гоголь был в Оптиной пустыни осенью, в сентябре 1851-го, когда он поехал на родину, на свадьбу сестры своей. Но в Оптиной задержался — он был в депрессивном состоянии в последние два года. Конечно, отказ Виельгорской очень сильно на него подействовал, об этом мало кто знает и мало кто пишет. Она была графиней, знала языки, танцевала на балах — он хотел сделать из неё „русскую женщину“, которая будет с ним трудиться в поле… так что рухнула не только его мысль о женитьбе, но, по существу, об идеале, который он хотел сотворить из этой женщины, как Пигмалион. И вот, остановившись в Оптиной пустыни, он засомневался, стоит ли ему ехать дальше. Это объяснялось, конечно, его внутренним состоянием, тяжёлым в то время. Там, где-то за спиной, в Москве, оставался уже готовый второй том „Мёртвых душ“, уже даже переписанный набело, но который его не удовлетворял (хотя я сомневаюсь, что он там оставался, потому что Гоголь всегда брал рукописи с собой). Но он был им недоволен. И тогда он обратился к игумену с просьбой разрешить его колебания. Тот ему ответил, что — поступайте так, как вам подскажет Бог, как вам душа подсказывает. Если вы сомневаетесь в том, что надо ехать, возвращайтесь, а если хотите как-то обрадовать своих близких… Но Гоголь вернулся в Москву. К тому времени, когда он в третий раз был в Оптиной, монах Григоров уже скончался. Гоголь оставил деньги на то, чтобы служили молебен за этого монаха, за упокой его души, и за него тоже. Особенно за то, чтобы он благополучно закончил свою книгу. Гоголь составлял специальные молитвы, в которых просил Бога помочь ему закончить второй том „Мёртвых душ“. Встреча со старцами, как ему казалось, должна была исцелить его»[70].

Эту историю всяк рассказывает на свой лад, и больше она похожа на знаменитый рассказ японского любителя Толстого Акутагавы «В чаще».

Вот какая причудливая жизнь у русских писателей, доложу я вам.

Такая вот вечная музыка, такие ворота Расёмон.

Впрочем, Архитектор мне сказал:

— Не пиши про Оптину, не надо. Тема известно какая, Краеведу может быть неприятно, ты человек буйный, не ему, так кому другому наступишь на мозоль… Не надо.

Я согласился, потому что и тогда уже был подвержен лени и искал любой повод не делать чего-то. Но всё же решил, что допишу остальное потом, когда жизнь ускачет вперёд и только сумасшедшие будут производить геологические изыскания в древних пластах.

Непрост город Козельск, совсем не прост.

Он — гражданский ответ Оптиной пустыни.

Но тут верная примета: как напишет про что писатель Веллер в духе: «А от нас скрывали!» — так, значит, история стала по-настоящему путаной и уж точно — народной. Дескать, нам говорили, что город героический, меж тем там послов татарских перерезали. А оказывается, не там и не так. Скажем, Гумилёв написал, будто Козельск был разрушен за то, что его князь, Мстислав Черниговский, участвовал в убийстве этих самых послов. Послов, разумеется, глядя из нашего времени, жалко, и очень хочется, чтобы, если мы их обидели зря, календарь закрыл бы этот лист. Непонятно, правда, отчего влетело именно Козельску. Натурально, выплывает книга «Память» писателя Чивилихина и прочие расписные челны этногенеза.