И добавляет, глядя, как я надеваю пальто:

– Только возвращайся сегодня. Завтра, если можно, лучше не надо, не хотелось бы целые сутки ждать. Но самое главное, не вчера, пожалуйста. Вот это будет обидно! Вчера в кафе народу набилось – страшное дело, как вспомню, так вздрогну. Не дадут нам с тобой вчера посидеть спокойно, как в старые времена.

– Договорились, – киваю. – Обязательно, чего бы мне это ни стоило, вернусь ни в коем случае не вчера.

Я выхожу из кафе, то есть, с точки зрения условного стороннего наблюдателя, из кирпичного гаража в глубине двора на улице Ночес. Надо же, куда сегодня нас занесло! Вот теперь ясно, до какой степени Тони устал от любимых клиентов: сюда даже не во всяком сне забредешь, а наяву и подавно. Причем не потому, что это технически сложно, как, например, на изнанку реальности, а просто в голову не придет. В нашем городе много таких потаенных кварталов и переулков, словно бы провалившихся за подкладку в дырявом кармане, куда можно, прожив здесь всю жизнь, никогда не попасть. Я сам только потому и узнал эту улицу, что когда-то бесконечно давно, в прежней человеческой жизни снимал здесь квартиру. И с тех пор знаю, что супермаркет тут совсем рядом, маленькая «Максима» на Чюрлене. По идее, должна быть открыта до десяти.

Но вместо того, чтобы идти в супермаркет, я почему-то безответственно превращаюсь то ли в туман, то ли в облако, то ли в ночную тьму, то ли в мелкий дождь, который моросит практически непрерывно. Скажем мне за это спасибо: всю нашу погоду аж до будущей пятницы минувшей ночью в покер продул. Из чего, кстати, логически следует, что дождь настоящий. А я в этой климатической драме – банальный традиционный туман.

Я не нарочно сейчас превращаюсь, чтобы уклониться от похода за хлебом. И не от каких-то несовместимых с белковой жизнью возвышенных чувств. Просто со мной иногда такое само случается, без выраженного намерения и мало-мальски внятных внешних причин. В этом смысле, быть мной не особо удобно. Зато приятно; я имею в виду, превращаться в туман – огромное удовольствие. Особенно когда, как сегодня, это случается без усилий, само собой.

Ладно, спасибо, беру, – думаю я, блаженно рассеиваясь, расстилаясь, поднимаясь, окутывая все вокруг. – Главное, не забыть, с какой целью вышел из дома. У меня там художник голодный. Обязательно надо взять себя в руки и принести ему сыр и батон.

* * *

Тони Куртейн закрывает дверь за девчонками из циркового кружка; они уже довольно опытные путешественницы, чуть ли не с лета бегают развлекаться на Другую Сторону по выходным, но Тони Куртейн всякий раз при их появлении думает: «Ну, слава богу, вернулись, не сгинули, пронесло», – хотя никакого особого повода волноваться именно за этих девчонок у него нет. Просто они ему очень нравятся. Такие хорошие. Приятно, когда люди, вернувшись с Другой Стороны на Маяк, не просто: «Привет, спасибо», – и убежали, а вереща от восторга и страшно смущаясь, у тебя на шее висят. С другой стороны, приятно, когда эти люди – девчонки. Если бы Милый Мантас, или Дедушка Люба, да кто угодно из контрабандистов вдруг повис от избытка чувств у него на шее, вряд ли Тони Куртейн был бы этому рад.

Тони Куртейн достает из шкафа новый плащ, теплый, длинный, непромокаемый, практически непродуваемый, с капюшоном, на прошлой неделе его купил специально для прогулок к Зыбкому морю, чтобы не думать всякий раз на пороге: «да ну на фиг, какое море, там сейчас страшный ветрище и дождь», – и никуда не ходить. Но одевшись, он почему-то не выходит из дома, а наоборот, поднимается на второй этаж, открывает в спальне окно, садится на подоконник, свесив ноги наружу, смотрит вниз на оживленную улицу, освещенную разноцветными фонарями, думает: «Некуда торопиться, еще только начало восьмого, весь вечер у меня впереди.

Вечер и вечность, – думает Тони Куртейн, медленно и словно бы чужим голосом, как иногда бывает во сне. – Вечер и вечность у меня впереди, позади и всюду вокруг, – думает он и чувствует себя дураком, зато почему-то очень счастливым, а только это и важно. Счастье такая штука, дают – бери. Потом разберешься, что это было. Ну или не разберешься. Да и черт с ним…

Тони Куртейн сидит на окне, свесив ноги, смотрит на улицу, представляет, как бы он ее рисовал – яркие кляксы света, их зыбкие отражения в лужах, прозрачная разноцветная темнота и другая, настоящая темная тьма, рассекающая пространство, как шрамы в тех местах, где сквозь тонкую ткань знакомой реальности незримо, но явственно, как подкладка, просвечивает Другая Сторона.

Да елки, никак бы я это не рисовал! Потому что ни хрена не умею. Эй ты там, со своими художествами давай справляйся один! – думает Тони Куртейн и смеется, потому что тайная связь Смотрителя Маяка с двойником это, конечно, такая жуткая метафизика, что любой трижды мертвый жрец ногу сломит и попросит придумать чего попроще, но на практике иногда получается – ну просто очень смешно.

Рисует он, видите ли, – думает Тони Куртейн. – И из меня за нами подглядывает. Чтобы, значит, с натуры, по-честному. Выбрался на пленэр! Лучше бы ты весь целиком сюда заявился, – думает Тони Куртейн. – Отлично бы посидели. Я по тебе соскучился, хотя сам понимаю, что звучит это хуже, чем Миттохская ересь эпохи Третьей Империи – как вообще можно соскучиться по собственному двойнику, если считается, будто он твое продолжение? Но мало ли, что считается. С самим собой так круто, как мы в тот вечер на пляже, не посидишь.

Тони Куртейн сидит на окне, свесив ноги, смотрит вниз, туда, где вместо знакомой улицы бушует Зыбкое море, а над ним клубится зимний туман. Надо же, – думает Тони Куртейн, – не стало меня, ленивую задницу, дожидаться, само пришло и бушует под окнами, незримое, неосязаемое, но несомненное – для меня одного.

Ну то есть Зыбкое море не то чтобы вот прямо страшно бушует, а просто волнуется, как и положено зимним морям. И туман вместе с ним волнуется, то исчезает, то поднимается, подбирается прямо к ногам. Это игра такая, «Море волнуется, раз», – вдруг вспоминает Тони Куртейн. Хотя на самом деле нечего ему вспоминать, не играл он в такую игру, даже не слышал о чем-то подобном и не читал. Но сейчас все равно вспоминает: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура на месте замри». Это как, интересно, «морская фигура»? На что похожа? На волну, или просто на рыбу? И зачем она замирает? В чем тут смысл?

– Это смешная игра, – говорит старый друг, то есть друг его двойника, но всякий раз, когда он вот так горячо и щекотно шепчет, наклонившись к самому уху, Тони Куртейну кажется, будто этот голос был с ним с самого детства, а может, и раньше, еще до рождения, вечно, всегда.

– Смешная игра, – повторяет щекотный горячий голос. – И хорошая. То есть это мне кажется, что хорошая, а на самом деле – ну, когда как. От водящего сильно зависит. Там фишка в том, что водящий придумывает задание, во что игроки по его команде должны превратиться. Все замирают в той позе, в какой стояли, а потом по очереди превращаются… ладно, вру, не по-настоящему превращаются, а только притворяются, как будто они превратились, типа спектакль показывают, пантомиму без слов. Иногда получается круто, словно и правда почти превратились. На самом деле, бесконечно полезный опыт для детей Другой Стороны. У нас во дворе была одна девчонка – как ее звали? Не помню. Похоже, забыл ее имя вместе с тогдашним своим. Лет на пять меня старше, но почему-то любила играть с малышней. И вот она умела придумывать такие задания, что игра превращалась то в уморительную комедию, то в почти настоящее волшебство. Фигура вымирающего динозавра, фигура заблудившегося инопланетянина, фигура ожившего камня, фигура древесного духа, фигура холодного ветра, фигура лампы, из которой только что навсегда улетел джинн. И фигура тумана. Она мне однажды досталась, так я лег ничком на траву и долго-долго лежал, представлял, как расползаюсь по всей округе, окутываю дома, деревья, машины, меня очень много, я густой и плотный, как туча, никому не видно из-за меня ни черта. На самом деле ни во что я тогда, конечно, не превратился, но так увлекся, воображая, что даже не слышал, как меня зовут. Потом кое-как растолкали, смеялись, решили, я просто уснул. Ну я и сам так решил, а что еще думать? Стыдно было ужасно: уснул среди дня, как маленький, а ведь в школу уже в сентябре пойду! А теперь, знаешь, думаю – может, я поэтому так легко в туман превращаюсь, что тогда очень уж хорошо представил, как это бывает? Может, в тот день все для меня и началось?