Горячий голос становится ближе, так близко, что звучит уже словно бы изнутри. Спрашивает:

– А для тебя с чего началось, Тони Куртейн? Ты помнишь, как впервые оказался одновременно в двух разных местах? Да ну, конечно, не помнишь. Такие вещи не помнит никто. Могу дать подсказку: наше подлинное начало всегда похоже на сон, но не во сне происходит. А как сейчас – наяву. И нигде.

* * *

Тони Куртейн почти задремал, заслушавшись, чуть с подоконника не свалился вниз, на каменную мостовую, в холодные волны зимнего Зыбкого моря, на вытертый до сияющей белизны временем, башмаками, лапами и копытами деревянный пол, но голос его удержал. Хотя удержал, конечно, не только голос, а весь человек, ледяными, как будто с мороза вошел, руками схватил за плечи, вернул на место, да так легко, словно двухметровый Тони Куртейн, привыкший считать себя почти великаном, превратился в невесомую фею. Ну и здоровый же лось.

– Ну и здо… – начал он говорить, да так и застыл с открытым ртом, оглядываясь по сторонам. Потому что много, конечно, всяких странных вещей с ним в последнее время случалось, но мирно сидеть на подоконнике в собственной спальне и вдруг, ни с того ни с сего, оказаться на Другой Стороне в кафе двойника – это все-таки слишком. Или не слишком? Чего только порой не приснится, особенно если во сне свалился в Зыбкое море и досыпаешь уже на дне.

– Вот так я хожу за хлебом! – торжествующе объявил все тот же знакомый голос, но теперь не над самым ухом, а выше и чуть в стороне.

* * *

– То есть это такой батон? – невозмутимо интересуется Тони, откладывая в сторону кисть.

Тонин двойник при этом сидит, как контуженный. Ну, это понятно, мне самому-то с собой не всегда легко.

– Не придирайся. Сам знаешь, вечером в хлебном отделе выбор невелик, – отвечаю, оглядываясь в поисках какой-нибудь открытой бутылки. Ну или ладно, закрытой. Какая найдется, любой. Потому что нашему гостю совершенно необходимо свое внезапное незапланированное путешествие чем-нибудь крепким срочно запить.

И мне за компанию не помешает, а то, чего доброго, прямо посреди разговора снова рассеюсь туманом и в окно невежливо уползу.

Тони это и сам понимает. Спрашивает, направляясь к буфету:

– Что будем пить?

– Лишь бы не твою настойку на Бездне! – говорим мы на удивление слаженным хором, я и Тонин двойник.

– Но и не на пепле сожженных юридических актов, – поспешно добавляю я, вспомнив, какая адова жуть может таиться в безобидном с виду буфете. – Отыщи, пожалуйста, компромисс.

Тони кивает, выбирает бутылку, разливает по рюмкам темно-зеленую жидкость, говорит:

– Вот тебе компромисс. Это просто настойка на летних ночах. Но не на всех подряд, а на августовских ночах позапрошлого лета. Помнишь, какие тогда были знойные вечера? Люди сидели на верандах кафе до закрытия, а потом до рассвета дремали на лавках на бульварах и в парках, потому что дома проще застрелиться, чем выспаться, страшная духота. Зато на улицах в воздухе было разлито беспричинное счастье, такое густое, что можно потрогать руками. Моими так точно можно, я его тогда со двора просто горстями носил.

– Мать твою, – говорит Тонин двойник, залпом осушив свою рюмку. И повторяет: – Мать же ж твою.

Ну, теперь ясно, что все с ним будет в порядке. Правило, выведенное в результате многолетнего наблюдения за собой и другими счастливыми жертвами бесконечной сложности мира: если начал ругаться, значит точно не спятит. Не до такой степени спятит, чтобы это испортило удовольствие, я имею в виду.

* * *

Тони Куртейн наконец-то приходит в себя, если, конечно, можно сказать «приходит в себя» о человеке, который только что выпил два глотка знойной душистой тьмы чужого далекого лета, лета Другой Стороны, и почти задохнулся от беспричинного счастья быть.

– Мать твою, – выдыхает Тони Куртейн, просто чтобы не лопнуть сейчас от избытка – счастья, ощущений, мыслей, вообще всего. – Мать же ж твою. Ну ты, конечно, алхимик. Нет слов.

– Это было то самое лето, – говорит старый друг его двойника, – когда вы гулять по всему белу свету вдвоем научились. Каким же ярким тогда сделался свет вашего Маяка! Даже местные его иногда стали видеть; ребята из вашей Граничной полиции жаловались, что уже задолбались ежедневно выдворять случайных гостей. А сколько я тогда открыл новых Проходов! Вот почему такое отличное вышло лето. Так бы всегда!

– Так и есть же всегда, – откликается Тони. – Маяк до сих пор вроде светит не хуже, чем прежде. И твои Проходы как стояли нараспашку, так и стоят. Если послушать Стефана, из них в город регулярно толпы каких-то голодных хтонических чудищ вываливаются, но видно же, что он этому чуть ли не больше нашего рад.

– Ну так да, – легко соглашается тот. – Только этого уже мало. Что ни сделай, этого будет мало. Всегда. И не потому, что лично я такой псих ненасытный, просто бытие устроено вроде печки: хочешь, чтобы горело как следует, постоянно подбрасывай дров.

Наливает в пустую рюмку темно-зеленой настойки, но не пьет, а смотрит сквозь рюмку на свет. Наконец говорит:

– Мне, на самом деле, ужасно нравится, что начинает твориться в городе, когда вы вдвоем бухаете. Ну или трезвыми вместе сидите, это как раз совершенно неважно, лишь бы вам самим нравилось. Какой красивый у вашего Маяка становится свет! Зеленый, как эта настойка. А какие интересные вещи случаются с теми, кто этот свет увидит, знаете? У-у-у-у! Я, впрочем, тоже пока не то чтобы знаю, только догадываюсь. Пойду прогуляюсь, может что-то пойму. За хлебом сами сходите, ладно? А то даже думать не хочется, что я в таком восторженном состоянии из супермаркета в дом принесу. И кто из нас кого будет есть, тоже вопрос открытый. Короче, вам же лучше, если я до утра отсюда сбегу.

– Только чур до завтрашнего утра. Не до какого попало, пожалуйста, – говорит ему Тони.

– Да, я запомнил, что самое главное – не возвращаться к тебе вчера.

Но вместо того, чтобы направиться к выходу, он снимает пальто, подходит к Тони Куртейну, до сих пор одетому в непромокаемый плащ с капюшоном, и очень строго ему – не Тони Куртейну, а своему пальто – говорит:

– Вот посмотри, как другие пальто умеют. В таком небось не промокнешь. Так что давай, тоже учись.

С этими словами он наконец удаляется решительным шагом, размахивая своим пальто, как тореадор плащом. И уже видно, что бедолага, как может, старается, выполняет задание, изо всех сил отращивает капюшон.

Сам не знал, зачем так часто сюда приезжает; ну, то есть как – часто, раза три, может, четыре в год. Но когда речь о городе, где у тебя нет ни дел, ни родни, ни друзей-приятелей, а из знакомых только хозяйка квартиры, где обычно останавливаешься, это все-таки слишком часто. Что я здесь забыл, ну вот что? Самая доступная заграница, куда можно смотаться на выходные, близко, недорого, почти все понимают по-русски – поэтому, что ли? Да ну, нет. Не такой я голодный, чтобы мотаться для галочки, наелся поездками ради поездок за последние десять лет, – думал он, выходя из поезда на перрон, в мокрую декабрьскую тьму и поспешно ныряя в подземный переход, теплый, сухой, освещенный, как коридор поликлиники, попадаешь туда и сразу настроение падает, свет не должен быть похож на чужую застарелую боль.