НЕ КАК ту воду, что из дождевальной установки пускают на высохшие грядки, а как хищного зверя, которого ведут по улице, удерживая справа и слева железными прутами, — так, принуждая-сковывая, во второй трети двадцать шестого столетия крупнейшие западные градшафты выпустили к людям чудовищное открытие. Сенаты, новые правящие слои в этот момент сплотились теснее, чем в результате какого бы то ни было другого события, случившегося раньше или позже: они превратились в каменную стену. Теперь каждый должен был решить для себя, чью сторону он примет. У всех перед глазами маячил величественный пример самой Англии, мудрой и опытной наставницы западных народов, которая поступила с великим Меки так же, как некогда Испания — с Христофором Колумбом, фигурой куда менее значимой: она почти десять лет держала его в заточении, в его эдинбургском институте. Когда Меки освободили и вызвали для беседы в Лондон, он наложил на себя руки.

В Лондоне поняли, что кто-то должен стать единственным собственником всех связанных с синтезом тайн и всех предприятий и что такой собственник окажется обладателем беспримерного орудия власти. Пока город-побратим Неойорк еще колебался, лондонцы — спокойные тихие мужчины и улыбчивые медлительные женщины — уже создавали, одну за другой, производственные установки в Уэльсе и Корнуэлле. И хотя сенаты континентов советовали повременить с обнародованием изобретения, знакомить с ним массы лишь постепенно, лондонский сенат в один из майских дней внезапно сообщил опасную новость всем непосредственно подчиняющимся ему и дружественным градшафтам: сообщил о количестве и местоположении хорошо защищенных фабрик, назвал имя прославленного Меки, уже умершего, и распорядился, чтобы к первой годовщине его добровольной смерти во всех больших центрах были возведены памятные колонны.

Как дубину обрушил холодный сенат эту новость на зависимые от него европейские и африканские территории. Сенат объяснил, что для производства синтетического сахара жира и мясных масс требуются очень незначительные затраты труда, призвал людей овладеть этим процессом и научиться превращать субстанции, разработанные учеными, в радующие потребителя продукты; в заявлении также говорилось, что начинается новая эра в истории человеческого труда: триумф науки снимет непосильный груз с человечества, борящегося за свою свободу и достоинство.

Лондонский сенат сознавал, что во всех областях его влияния распространятся смятение и беспорядки, но что в конечном счете он подчинит себе ситуацию. Континентальные государства и большие градшафты, затаив дыхание, следили за действиями Лондона, который, заглядывая на столетия вперед, решился показать более слабым дочерним государствам, какой путь им следует избрать: путь присвоения абсолютно всех средств осуществления власти одной надежной группой людей. Элита Британских островов и управляемых Англией регионов Африки была в восторге от таких новостей. Напротив, в местностях — преимущественно южноафриканских, — специализирующихся на земледелии и скотоводстве, через несколько недель распространилась и стала быстро усиливаться исполненная страха сумятица. Там большие градшафты отказались от разведения скота, скотобойни и скотные дворы закрылись. Зернохранилища перестали охраняться: их ворота стояли распахнутыми, мука из мешков высыпалась на землю. Во многих местах еще и десяти лет не прошло с тех пор, как были построены отвечающие современным стандартам мощные мельничные комплексы; они занимали такую же территорию, как большое село; их окружали спортплощадки жилые дома магазины. Так вот, эти зернохранилища закрыли, а потом праздные толпы их подожгли; мельницы же взорвали. То были бессознательные нелепые действия, в которые вылились возбуждение, пульсирующая растерянность окрестных жителей. Люди бросали свои дома, переселялись — чтобы найти себе новое занятие — в городские центры. Но и в самих градшафтах основы жизни оказались подорванными, цеха гигантских фабрик опустели. Снаружи приливной волной накатывало сельское население, волновались напуганные слухами крестьяне, а также работники и работницы, которые прежде делали пахотные орудия: плавили-закаляли-ковали-резали-охлаждали-зачищали металл. В людской сутолоке постоянно менялись и настроения. Никто в конечном итоге не остался без пищи, никто не мог бы пожаловаться, что у него что-то отняли, и все же сердца их кровоточили: люди сделались недовольными, мрачными, когда их прогнали от плавильных печей, заставили бросить мельницы. Им скоро скажут, услышали они в городах, чем заниматься дальше; пусть успокоятся: недостатка у них не будет ни в чем. И в самом деле, сомнение, поначалу возникшее у людей, было опровергнуто фактами: железные поезда с бочками и мешками день за днем подъезжали к тем же складским помещениям, в которые прежде сгружали муку. Хотя уже все зернохранилища — без противодействия сенатов, более того, явно при их попустительстве — были опустошены и сожжены горланящими ордами, витрины булочных буквально ломились от хлеба и выпечки. Сенаты, выполняя распоряжение Лондона, по будням даже раздаривали муку населению — чтобы усилить впечатление от происшедшей перемены, чтобы нанесенный удар показался еще более ошеломляющим и весомым. Большие торговые залы, где раньше продавались сливочное и растительное масло, пищевые жиры, теперь предлагали искусственные продукты; но эти продукты по вкусу, внешнему виду и расфасовке не отличались от натуральных аналогов, а в смысле длительности хранения даже превосходили их. Смеясь, рука об руку, бродили по торговым залам английских и южноафриканских городов белые коричневые черные люди. Им казалось, что они видят сон или попали в Страну лентяев. «У них теперь искусственная скотина. Они могут делать и деревья». Только плотная мясная масса, носитель белковых веществ, вызывала неодобрительные насмешки. Легко режущийся розовато-коричневый полуфабрикат (напоминавший по консистенции печень, а иногда — костную муку; размягчавшийся при готовке порой до состояния слизи), который доставляли к магазинам фабричные фургоны, люди, попробовав, выплевывали: он не нравился их сильным зубам, желавшим рвать и кусать, не нравился челюстным мускулам, желавшим с хрустом что-нибудь перемалывать. Да и по вкусу этот продукт отличался от мускулатуры животных. Так что скотоводам-животноводам было дано дополнительное время, пока и они не отступили перед «мясом Меки». Плоть натуральных птиц рыб коров панцирных животных — неважно, тушеная, или жареная, или запеченная, или вареная — стала отныне десертом для гурманов.

Поля оказались заброшенными — необозримые земли, которые люди на протяжении тысяч лет, от поколения к поколению, возделывали, культивировали, любили. Ради этих полей валили девственные леса, обрывали со стволов лианы.

Ради них стреляли в диких зверей — желтого льва, пантеру. Прогоняли термитов; меняли русла ручьев и строили хижины, крепкие дома, поселки (где всегда имелись собаки), загоны для кур гусей коров.

В южных зонах попадались районы, которые лишь сто или двести лет назад были расчищены от лесов. То есть: туда приезжали железные машины, гордость северных стран, и вгрызались в грунт; давясь землей, они глотали-раскусывали-пережевывали растения и корни. Камни, которые хранила в себе земля, люди извлекали из нее, швыряли на кучи обломков. Потом на то черное ложе, что оставалось, когда увозили трупы деревьев и травянистых растений, пахари укладывали миллионы бледных нежных зерен. Земля охотно принимала их в себя; те зерна выгоняли на поверхность зеленые всходы. И в результате поднялись зеленые хлебные нивы: густые леса из злаков, из мягко колышущихся на ветру колосьев. Эти поля теперь были брошены — как и амбары, сараи, а также жилые здания, которые кое-где уже начали сносить. Люди потянулись обратно в гигантские города. Они затворились в городах. Освободив большую часть земной поверхности. Земля теперь отдыхала. Всходили и увядали одичавшие злаки; между ними буйно разрастались пестрые цветы, прежде называвшиеся сорняками; крались куда-то звери; шмыгали, уже не таясь, полевые мыши.