— Скорее всего, были, — ответил я. — Пиявок, лакрицу и рыбий жир доктор Гилл считал панацеей. Снимайте пальто, я сейчас.

Из кабинета я принес бутылку и стаканы.

— Только не подумайте, что я взял моду пить средь бела дня, — сказал я. — Но вам явно надо взбодриться, а это всего лишь старый темный херес. Я держу его для женщин, узнавших о своей беременности: одни хотят отметить событие, других требуется вывести из шока.

Родерик улыбнулся, но почти сразу опять попасмурнел.

— Бабб меня уже угостил. Его-то из шока выводить незачем, уж поверьте! Сказал, надо сбрызнуть сделку, а то удачи не будет. Я чуть было не ответил, что ее и так нет, раз я продал землю. Вы не поверите, но деньги, что мы получили, уже почти все разошлись.

Однако он взял стакан и чокнулся со мной. Странно, рука его тряслась. Сделав быстрый глоток, Родерик принялся гонять херес в стакане, пытаясь скрыть дрожь. Я предложил ему сесть и отметил, как напряженно и неуверенно он опустился на стул. Он держался так, словно в нем перекатывались какие-то гирьки, в любую секунду грозившие нарушить его равновесие.

— Вид у вас измочаленный, Род, — мягко сказал я.

Забинтованной рукой он отер губы. Повязка уже запачкалась, на ладони сбившись в гармошку.

— Замотался со сделкой, — ответил Родерик.

— Не принимайте это близко к сердцу. В Англии найдется сотня землевладельцев, которые попали точно в такое же положение и делают то же самое, что и вы.

— Скорее уж, тысяча, — вяло возразил он. — Кого ни встречу из однокашников или однополчан, у всех та же история. Одни уже все прожили, другие вынуждены наниматься на работу. Родители совершенно издергались… Нынче открываю газету: епископ разглагольствует о «бесчестии немца». Почему никто не напишет о «позоре англичанина»? Обычного трудяги-британца, имущество и доходы которого еще с военной поры тают словно дым. В то время как хапуги вроде Бабба процветают, а никому не известные выскочки без роду-племени вроде сволочного Бейкер-Хайда…

Не закончив фразу, Родерик глотком допил херес и судорожно завертел в руках пустой стакан. Взгляд его стал невидящим, а у меня вновь возникло тревожное впечатление, что в нем неприкаянно мечутся гирьки, заставляя терять равновесие.

Упоминание Бейкер-Хайда меня обеспокоило. Может, именно это его изводит? — подумал я. Похоже, богатенький герой фронтовик, женатый на красавице, стал для него неким фетишем.

— Послушайте, Род, так нельзя, — подался я к нему. — Плюньте вы на этого Бейкер-Хайда и всякое такое. Думайте о том, что у вас есть, а не о том, чего нет. Поверьте, вам можно позавидовать.

Он как-то странно взглянул на меня:

— Позавидовать?

— Да. Взять хотя бы ваш дом. Я знаю, он отнимает много сил, но если беспрестанно об этом плакаться, жизнь вашей матери и сестры легче не станет, ей-богу! Не понимаю, что с вами творится последнее время. Если вы задумали…

— О господи! — вспылил Родерик. — Если вам так нравится этот проклятый дом, попробуйте сами с ним управиться! А я на вас полюбуюсь! Вы ни черта не знаете! Если я хоть на секунду перестану… — Он сглотнул, на его худом горле судорожно дернулся кадык.

— Что перестанете?

— Стеречь. Защищаться. А вам известно, что в любую секунду вся эта хреновина может обрушиться, погребя под собой нас всех? Вы же ничего не понимаете! Никто! Вот что меня убивает!

Ухватившись за спинку стула, он приподнялся, но затем, словно передумав, тяжело плюхнулся обратно. Теперь его уже колотило — не знаю, от злости или волнения. Я отвернулся, чтобы дать ему время прийти в себя, и занялся плохо разгоравшейся печкой. Возясь с вьюшкой, я слышал, как ерзает на стуле Родерик. Потом он чертыхнулся, а ерзанье его стало уже просто неестественным. Я оглянулся: весь в испарине, побледневший, Родерик дрожал как в лихорадке.

Мелькнула мысль, что я был прав насчет эпилепсии — у него начался припадок.

Но Родерик закрыл рукой лицо и выкрикнул:

— Не смотрите на меня!

— Что?

— Не смотрите на меня! Отойдите!

Тут я понял: это не эпилепсия, а приступ жуткой паники и мое соглядатайство ее лишь усугубляет. Я отошел к окну, занавешенному пыльным тюлем. Даже сейчас помню его горьковатый запах, от которого свербило в носу.

— Род… — позвал я.

— Не оборачивайтесь!

— Я не смотрю на вас. Гляжу на улицу. — За спиной я слышал частое, перемежающееся всхлипами дыхание и старался говорить как можно спокойнее. — Вижу свою машину. Н-да, ей срочно требуется мойка… А вон ваша… видок еще хуже… Вот миссис Уокер с сынишкой… Ага, Энид, служанка Десмондов… кажется, не в духе — шляпка-то набекрень… Вон мистер Крауч на крыльце вытряхивает скатерть… Теперь можно обернуться?

— Нет! Стойте там! Еще говорите!

— Хорошо, говорю… Забавно, как трудно говорить, когда тебя просят не останавливаться… Я-то больше привык слушать… Вы когда-нибудь задумывались над тем, как много приходится выслушивать человеку моей профессии? Порой мне кажется, что семейный врач сродни священнику. Люди доверяют нам свои тайны, потому что знают — мы не осудим. Нам привычно видеть подноготную человека… Кое-кому из врачей это не по нраву. Я знавал таких, кто, насмотревшись на людские немочи, стал презирать человечество. Многие врачи спиваются, вы даже не представляете, как их много. Но другие терпят. Мы понимаем, какое это наказание — жить. Просто жить, не говоря уже о том, что еще надо воевать, управлять имением и фермой… Знаете, большинству удается как-то вырулить…

Я медленно обернулся. Родерик дико на меня взглянул, но промолчал. Весь как натянутая струна, он дышал носом, крепко сжав губы. В лице его не было ни кровинки. Даже следы ожогов побелели. Единственным цветным пятном был желтовато-зеленый фингал на скуле. Щеки его повлажнели от испарины или слез. Однако он уже миновал пик приступа и понемногу успокаивался. Я подал ему сигарету, которую он благодарно принял, но держал обеими руками, прикуривая от моей зажигалки.

После того как он сделал затяжку и прерывисто выдохнул дым, я тихо спросил:

— Что происходит, Род?

— Ничего. — Понурившись, он отер лицо. — Теперь все в порядке.

— В порядке? Да вы посмотрите на себя!

— Просто тяжело… за ним следить. Оно хочет меня сломать, вот и все. Я не поддамся. Оно это знает и жмет сильнее.

Он еще задыхался, но говорил размеренно, и это сочетание муки и рассудочности пугало. Я сел на свой стул и вновь тихо спросил:

— Что происходит? Я же вижу, что-то не так. Не хотите сказать?

Родерик исподлобья взглянул на меня.

— Хочу, — жалобно проговорил он. — Но для вас будет лучше, если я не скажу.

— Почему?

— Можете… подцепить заразу.

— Заразу? Не забывайте, я каждый день имею дело с инфекцией.