Источниковедение феномена «династической расы» восходит к раскопкам Флиндерса Питри в полосе Нагада-Баллас, на кромке пустыни левого берега «фиванской излучины» Нила [110; 367]. Здесь в 1894–1895 гг. «отец египетской археологии» картографировал и исследовал свыше 2200 погребений [ср. 93; 347], которые в подавляющем большинстве настолько не походили на предшествовавшие им ни остеологией и трупоположением, ни инвентарем и устройством (например, особо «элитные» содержали бусины из золота и ляпис-лазури и были отделаны сырцовым кирпичом), что ученый допустил мысль о вторжении в этот район более рослых [ср. 356] и социально развитых [ср. 84; 139] иноземцев, подмявших под себя или рассеявших захудалое местное население. Апеллируя к «озарению» Питри, приверженцы его школы [263], однако, далеко не всегда вспоминали о том, что поначалу он связывал гипотетическую оккупацию Фиваиды с прологом смуты 1-го Переходного периода в Египте (последняя четверть III тыс. до и. э.), а в захватчиках видел «ветвь той самой Ливийской расы, которая основала Аморитское царство» [367].

Аттестовать «новую расу» как «династическую», происхождением из Элама [365] или Шумера [446], Флиндерс Питри и его сторонники стали прежде всего по стопам французского геолога и археолога Жака де Моргана, чья «счастливая интуиция» [360] – правда, после дополнительного сравнительного изучения могильников Нагады, включая открытую им гробницу Аха-Мина/Нейтхотеп [107; 326; 327], – подтолкнула египтологов к передатировке «ливийской интервенции» Питри поздней додинастикой. Нахождение крупнейшего кладбища «пришельцев»[84] непосредственно через Реку от устья разветвленного Вади Хаммамат с обширным водосбором естественным образом подсказывало исследователям один из вероятных завоевательных маршрутов: кратчайшими русловыми путями Восточной пустыни от Красного моря к Нилу [97], с Месопотамией в качестве исходного плацдарма, в пользу чего археология приводила комплекс веских вещественно-изобразительных данных [414 и др.]. Сам Флиндерс Питри, англичанин и человек своего времени [358; 362], достаточно легко переориентировался на эту версию [ср. 412], которая ничуть не хуже, чем прежняя, соответствовала его колониалистским воззрениям. Вторжение культуроносной «династической расы» на берега Нила он рассматривал как «одно из величайших событий в истории Египта» [365]. Доктрина чужестранного импорта основ тамошней древнейшей цивилизации с тех пор прижилась в западной египтологии [180 и др.] и несколько десятилетий преобладала над идеями «автохтонности» государства фараонов [313; ср. 148; 204].

В наши дни теория Питри, давно лишившаяся поддержки таких авторитетных ее глашатаев, как М. Мюррей [81], У. Эмери [413] и Э. Баумгартель [346], в европейских академических кругах признана «дискредитированной» и недействительной [291; 390; 468 и др.]. Однако, в силу известной политизированности порождаемых ею исторических ассоциаций [132], нельзя окончательно избавиться от ощущения, что столь решительный поворот в западных древневостоковедческих предпочтениях был инспирирован, помимо всего прочего, настроениями «гуманизации и демократизации» второй половины XX века: будучи наследием краха нацистского рейха и распада мировой колониальной системы, они побуждали евро-североамериканскую египтологическую «корпорацию» к объявлению любой апологетики цивилизаторства пришлой «господствующей расы» в долине Нила неполиткорректной и подлежащей отлучению от мэйнстрима [398]. Подобные ученые самоограничения[85], в свою очередь, не могли – прямо или косвенно – не поощрять спекуляций вокруг первобытных истоков древнего Египта с позиций радикального афроцентризма [169–174; ср. 206; 481].

С непредвзято-практической точки зрения, даже при всех археологических аргументах в подтверждение эволюционного этнокультурного преемства додинастической и фараоновской эпох [278], допущение об интервенции в предысторический Египет «пассионарного» иноземного племени, как и сравнение ее с саксонским завоеванием Британии [189], не выглядит чем-то экстраординарным или предосудительным. Еще раннеоседлые традиции нильского неолита – Хартум [69; 70], Фаюм [140; 293], Меримде [270; 271; 181–183], Омари [161; 163; 164], Таса [120], Бадари [119; 122; 253] и др. – испытывали на себе преобразующее хозяйственно-технологическое влияние или являлись итоговым продуктом разнонаправленных миграций населения как вверх-вниз собственно по речной долине, так и извне, с территорий Северо-Восточной Африки и Леванта [71; 295; 337]. Фараоновский Египет на протяжении своего долгого существования неоднократно подвергался вооруженным ударам соседних и удаленных народов, что засвидетельствовано хрестоматийными письменными источниками, недобро или «пессимистически» повествующими о «грозе с Востока» («Пророчество Неферти» [216; 217]), варварах-«кочевниках» («Речение Ипувера» [208]), «мерзких азиатах» («Поучение Мерикара»[86]) и т. и. О том же напоминают династии фараонов гиксосского [259], ливийского [303] и кушитского [432] происхождения [175]. Египет едва не разгромили хетты [227], в него вторгались «народы моря» [406], его разоряли ассирийцы [ср. 418; 419], делали своей сатрапией персы [116], наконец, гегемонию над ним утвердили македонские Птолемеи [251]. В свете такой пестрой военно-политической истории [ср. 1] науке вряд ли приходится нарочито ставить «вне закона» гипотезу о зрелой «новой расе», проложившей путь на додинастический Нил из Двуречья, тем более что даже идеологи этой концепции не отрицали бытования, наряду с разительным сходством [404], также и значительных различий между элементами материальной культуры древнейших Египта и Месопотамии [189]. Проблема, представляющаяся мне в данной связи по-настоящему актуальной, – это датировка пресловутого «нашествия».

Отмечалось, что вещественные признаки «прогрессивного» месопотамского воздействия на «нецивилизованную» нильскую долину наиболее ярко и объемно проступают на исходе IV тыс. до н. э., в сравнительно короткий период, названный протодинастическим, или Нагада III (ок. 3200–3100/3000 гг. до н. э.) – т. е. непосредственно накануне, если не в «момент» возникновения объединенного (как априори считается [ср. 34]) архаического государства Верхнего и Нижнего Египта [316]. Расхожими иллюстрациями следствий и отголосков этого воображаемого «организующего импульса» в раннеегипетской теократической традиции специалистам служат «урукские» контрфорсно-нишевые фасады монументальных (погребальных и, вероятно, дворцово-храмовых) построек [203], «азиатские» ритуально-боевые и исполинские вотивные [92; 212; 318] грушевидные каменные навершия булав, вытеснившие «аборигенные» дисковые [150], и «шумеро-эламские» цилиндрические печати [202; 374], подобиями которых государственные аппаратчики и сами фараоны [215] пользовались как минимум до конца Старого царства [281]. Однако, при их детальном разборе, такого рода памятники отнюдь не ассоциируются с единонаправленным «большим взрывом», разом сотворившим из мешанины «варварских» племен[87] «мироздание» древнего Египта с его функциональной письменностью, административно-хозяйственной регламентацией, колоссальной архитектурой и обожествленными деспотами.