– Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду.

Она останавливается и смотрит ему вслед, не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как она его любит! Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней всё более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает – почему?

Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой тихо, такая довольная, покойная, любвеобильная; ее лицо, помолодевшее за последние полгода, улыбается, сияет; встречные, глядя на нее, испытывают удовольствие и говорят ей:

– Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как поживаете, душечка?

– Трудно теперь стало в гимназии учиться, – рассказывает она на базаре. – Шутка ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу… Ну, где тут маленькому?

И она начинает говорить об учителях, об уроках, об учебниках, – то же самое, что говорит о них Саша.

В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том будущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором или инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети…

[13]

Она засыпает и всё думает о том же, и слезы текут у нее по щекам из закрытых глаз. И черная кошечка лежит у нее под боком и мурлычет:

– Мур… мур… мур…

Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпается и не дышит от страха; сердце у нее сильно бьется. Проходит полминуты, и опять стук.

«Это телеграмма из Харькова, – думает она, начиная дрожать всем телом. – Мать требует Сашу к себе в Харьков… О господи!»

Она в отчаянии; у нее холодеют голова, ноги, руки, и кажется, что несчастнее ее нет человека во всем свете. Но проходит еще минута, слышатся голоса: это ветеринар вернулся домой из клуба.

«Ну, слава богу», – думает она.

От сердца мало-помалу отстает тяжесть, опять становится легко; она ложится и думает о Саше, который спит крепко в соседней комнате и изредка говорит в бреду:

– Я ттебе! Пошел вон! Не дерись!

История-алгоритм

Соображения о рассказе «Душечка»

Осмыслим вот что: фундаментальная единица сказительства состоит в двухходовом движении.

Во-первых, автор создает ожидание: «Жил да был пес, и было у него две головы». В уме читателя возникает набор вопросов («Как головы уживались друг с дружкой?», «Что происходило во время еды?», «Двухголовы ли в том мире другие звери?») и первые догадки, о чем может быть эта история («Раздвоенное “я”?», «Предвзятость?», «Оптимизм и пессимизм?», «Дружба?»).

Во-вторых, автор следует (или «использует», или «эксплуатирует», или «отдает должное») этим ожиданиям. Но не слишком буквально (то есть не использует эти ожидания так, чтоб показалось чересчур прямолинейно или халтурно) и не слишком рыхло (то есть не уводит повествование совсем уж куда попало без всякой связи с созданными ожиданиями).

Один из почтенных способов создать ожидание – задействовать алгоритм.

«Жили-были три сына. Первый отправился попытать удачу и, поскольку то и дело залипал в телефоне, свалился со скалы и погиб». Если следующая строка начинается со слов: «Второй сын поднялся назавтра спозаранку…», – мы уже (1) ожидаем, что второй сын тоже сгинет, и (2) интересуемся тем, как он обращается со своим телефоном. Если фраза получит развитие вот так: «Второй сын поднялся назавтра спозаранку и, оставив телефон дома, подался в путь», – наши предположения изменятся: гибель из-за телефона исключается, однако проруха по-прежнему ожидается. Если дальше мы читаем: «Заметив по правую руку скалу, он сообразительно обошел ее стороной. А затем, распевая во всю глотку, не обращая внимания ни на что вокруг, поскольку грезил о том, как наконец-то позовет Хильду в жены, второй сын попал под грузовик и погиб», – в этом, уж простите, ощущается некоторое удовлетворение. Мы улавливаем, что рассказ будет «про», скажем, гибель от рассеянности. И возьмемся наблюдать за третьим сыном: как он выходит за дверь завтра утром, чтобы узнать, какой извод рассеянности он нам явит и тем самым сгинет. Если он замечает скалу и ухитряется с нее не свалиться, после чего терпеливо ждет на обочине, чтобы грузовик на полной скорости пронесся мимо, история по-прежнему «про» рассеянность – мы все еще ждем, что третий сын вытворит что-нибудь рассеянное и погибнет, – поскольку до сих пор нам рассказывали именно об этом.

Алгоритм установлен, и мы ожидаем его воспроизведения. Когда он не воспроизводится, слегка видоизменяется, нам это приятно, и мы извлекаем из этих перемен смыслы.

«Душечка» относится как раз к той категории рассказов, какие можно было б назвать «историями-алгоритмами». Опорный алгоритм в этом рассказе таков: женщина влюбляется, и любовь эта завершается. Алгоритм повторен в «Душечке» трижды: с театральным антрепренером Кукиным, управляющим лесного склада Пустоваловым и ветеринарным хирургом Смирниным. Рассказ завершается на середине четвертого цикла: она влюбляется в мальчика Сашу, но та любовь не завершена.

Кукин возникает на первой же странице, оплакивает свою судьбу. (Кабы знать ему загодя, что управлять провинциальным театром в захолустье – дело муторное?) Мы узнаём (на стр. 2), что Оленька «постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого». Следует список влюбленностей: отец, тетя, учитель. Итого: ей необходимо любить. А тут как раз поселяется у нее Кукин.

Роман милый и у Оленьки вроде бы первый. Кукин, чего греха таить, неказист («мал ростом, тощ, с желтым лицом, <…> и на лице у него всегда было написано отчаяние»), однако «в конце концов, несчастья Кукина тронули ее, она его полюбила».

На стр. 2 и 3 Чехов описывает нам отношения Оленьки и Кукина, и вырисовываются они посредством конкретных фактов: служба Кукина (он руководит убыточным театром), оттенок их романа (они все обустраивают сами, Оленька влюбляется в Кукина из жалости); оттенок их связи (они вполне ладят, печалятся и тревожатся вместе, и их объединяет презрение к неотесанной публике; Оленька набирает вес, Кукин теряет его); как Кукин обращается к ней и думает о ней («Душечка!»); как она обращается к нему и думает о нем («Какой ты у меня славненький!» и «Какой ты у меня хорошенький!»); продолжительность этих отношений (десять месяцев); расставание (он умирает в отъезде, она узнаёт об этом из телеграммы, переданной с ошибками); протяженность ее траура (три месяца).

Для простоты я свел эти данные в Таблицу 2.

ТАБЛИЦА 2

Оленька и Кукин

Пока давайте просто отметим плотность предлагаемых сведений, а также что первые страницы сводятся, по сути, к этому – к матрице конкретных фактов об отношениях Оленьки и Кукина.

Также мы получаем первое представление о том, что впоследствии увидим как Оленькину знаковую особенность: она любит Кукина так сильно, что превращается в него. На стр. 3 мы обнаруживаем, что Оленьку взяли на работу в театр. И вот уж она говорит своим подругам, что театр – это самое