Марго Терентьевна обмахнула плечи Веры щеткой, сняла с нее пеньюар и, отведя взгляд, твердо сказала:

— Сто рублей.

Она всегда это говорила. Самая простая стрижка здесь стоила сто семьдесят.

— Как вам не стыдно?! — как всегда, возмутилась Вера. — От вас я этого не ожидала! Как вы можете обманывать свою постоянную клиентку?! Я на вас донос напишу! Лично президенту! Ассоциации малого и среднего бизнеса! И Лиле все расскажу!

Марго Терентьевна выхватила из Вериной руки две сотни и, как всегда, торопливо сунула ей в руку три заранее приготовленные десятки.

— Все время шутите и шутите, — сказала она с упреком. — Я, может, подарок хочу вам сделать, а вы все со своим юмором… Лилька говорит, что юмор — это защита… Нет, как-то по-другому… А! Защитная реакция умного человека с застенчивым характером.

— Надо же, какие глупости болтает ваша Лиля, а еще отличница, — удивилась Вера, с удовольствием разглядывая в зеркале очень короткую — месяц можно не ходить в парикмахерскую — стрижку.

— У кого — отличница, а у кого и пересдавать будет, — буркнула Марго Терентьевна недовольно. — Завтра еще экзамен. Дюжин принимает. Лилька его боится, прям до дрожи.

— Дюжина боится? — не поверила Вера. — Так не бывает. Декан у нас — чистое золото.

— Да нет, не декана боится, другого. Который у них с нового года вместо Отеса.

Вместо Отеса двум группам с нового года литературоведение преподавал полу-Дюжин, прозванный так потому, что надо же было как-то отличать его от однофамильца. И еще потому, что, когда декан Дюжин защитил докторскую, преподаватель Дюжин заявил, что он тоже докторскую пишет, половину уже написал. С тех пор и стал полу-Дюжиным. Идиот.

— Скажите Лиле, чтобы не боялась. Завтра Дюжин придираться не будет… — Вера подумала, что это прозвучало уж слишком конкретным обещанием, и на всякий случай добавила: — По крайней мере, он сам говорил, что в понедельник у него группа хорошая, предмет все знают, так что не экзамен, а одно удовольствие.

— Спасибо вам… — Марго Терентьевна с благодарностью заглянула Вере в глаза и проявила неожиданную проницательность: — Может, он и не говорил такого, но я Лильке все равно передам. Хоть бояться перестанет — и то польза… Вера Алексеевна, вы ко мне в любое время приходите! Я вас без очереди! А утром — так и вовсе никого, даже мастера позже приходят.

— Не страшно вам здесь одной? — увела Вера разговор от темы благодарности. — Мало ли что… Все-таки какие-никакие материальные ценности. Надо бы вам хоть на часок попозже работу начинать. В восемь утра клиентов еще нет, а кто попало по улицам уже шастает.

— Да я не одна. В мужском зале наша охрана дрыхнет.

Вера заглянула в мужской зал — смежную комнатушку с двумя креслами перед двумя зеркалами. На клеенчатом диванчике в углу дрыхло туловище в пятнистых камуфляжных штанах и в синенькой футболке с желтым верблюжонком на спине.

— И сколько ж он получает? — поинтересовалась Вера, с брезгливой жалостью разглядывая расплывшуюся, как тесто, тушу.

— Столько же, сколько и мастера… — Марго Терентьевна вздохнула. — А может, и больше. Это брат хозяйки, с последней работы погнали, так она его к себе взяла, чтобы хоть стаж шел. А он спит и спит. Когда клиенты — тогда в подсобку идет спать. Вот жене повезло-то, а? Дома и не бывает почти, никаких с ним забот. Только пообедать зайдет — и опять на работу. На ужин она ему бутербродов с собой дает, а утром хозяйка чего-нибудь приносит. И совсем не пьет, только по праздникам да с получки. Ну, пиво еще иногда. Но и тогда домой не прется, здесь отсыпается. Нет, но как жене-то повезло! Бывает же на свете такое счастье…

Вера шла домой под редкими каплями уходящего на юг дождя и давила в себе едкую смесь раздражения и жалости. Нет, но что бабы делают, а? Одна терпит этого спящего красавца, это туловище, которое с последней работы, наверное, так вместе с диваном и вынесли. Считает это туловище мужем, кормит его обедом и заворачивает бутерброды на вынос, чтобы до завтра не похудел. А другая всерьез считает, что жене этого туловища повезло: и под ногами не путается, и пьет не каждый день… Может быть, и сама жена считает, что ей повезло. Если с этим повезло, тогда какие же те, чьим женам не завидуют, а сочувствуют? Мутная наука психология что угодно может объяснить, но настроение у Веры от этих объяснений только ухудшилось. Бабы сами из поколения в поколение культивируют новую породу мужиков — ленивых, эгоистичных, жестоких, глупых животных, которые поверили, что они львы, цари зверей, и ведут себя соответствующим образом. Идиоты. Вера изучала зоопсихологию, и в процессе изучения узнала о царях зверей много гадостей. Лев всю жизнь занят только тем, что спит и ест. Спит по двадцать три часа в сутки, просыпается только для того, чтобы пожрать. Причем, сам за едой не бегает. Охотятся в прайде львицы. Поймает львица обед — и скорей к мужу. А тот кушает — и на нее рычит: не подходи, мол, самому мало. Если сам все не осилит — тогда объедки жена подберет. А если осилит — тогда ходи голодная, львица, королева моя. А сама виновата, нечего было такую маленькую косулю ловить, головой надо думать, помнить надо, какой у тебя царь крупный, сильный и прожорливый… И еще: у львов не бывает приемных детей. Лев, появляясь в чужом прайде, убивает не только соперника, но и всех львят, рожденных до его появления. И львицы не мешают новому царю. Что поделаешь? Так его эволюция воспитала. Детенышей-то можно еще нарожать, а муж один даден, а ну как уйдет или, хуже того, тебя из дому… то есть из прайда выгонит? Бабы в деле воспитания мужиков стремятся переплюнуть эволюцию. Скоро, надо полагать, появится поколение мужиков, которое догонит и перегонит царя зверей по всем статьям. Кроме экстерьера, конечно. Эти туловища будут царями всех скотов. И на генном уровне будут передавать свои царские инстинкты детенышам… А Вера уже сейчас не знает, где искать нормального папу своего будущего ребенка.

Да, надо же к Сашке в больницу зайти. Поблагодарить за свое спасение. Вот идиот, а? Плавает, как трактор, а в незнакомый водоем с моста сиганул. Герой, как сказал тот дядька-рыбак. За такой героизм детей ремнем порют. Наверное, Сашку в детстве не пороли. Наверное, за него пороли близнеца, в результате чего тот и стал господином Сотниковым… Успеет она белый халат погладить? Успеет. И шапочка кстати нашлась. И марлевая маска. И дымчатые очки. Если у него посетители — она просто заглянет в дверь, будто ищет кого-то, извинится и уйдет неузнаваемая.

… Больница «скорой помощи» имени Неспешного практически не изменилась с тех пор, как Вера была здесь на сестринской практике после второго курса. Почти девять лет прошло. Могли хотя бы приемный покой покрасить. Вон, стена в углу так до сих пор и стоит ободранная, и пол под ней в тех же проплешинах… Хотя нет. Девять лет назад стена была ободрана в другом углу, следовательно, и пол тоже. Да и цвет другой, раньше был грязно-синий, а теперь — грязно-зеленый. Все-таки кое-что изменилось: раньше у стены стояли гремучие деревянные стулья с откидными сиденьями, списанные, скорее всего, из какого-нибудь конференц-зала швейной фабрики, а теперь — узкие длинные кушетки, обтянутые слегка потрепанным черным дерматином. Вера поставила сумку на потрепанный дерматин, вынула из нее средства маскировки и принялась торопливо облачаться, пока никого нет. Она уже выходила из приемного покоя в халате, шапочке, маске и очках, туго сворачивая на ходу невесомую нейлоновую сумку, когда за ее спиной загалдели на два голоса. Один склочный голос галдел, что не собирается за такие копейки за всеми грязь вывозить. Другой склочный голос галдел, что за всеми и не надо, надо хотя бы за собой… Оба голоса галдели изобретательным, вычурным матом. Бабы. Говорят, бытие определяет сознание. Может быть, проработай Вера здесь несколько лет — в этих ободранных стенах, на этих плешивых полах, за этими дребезжащими дверями, в этой вони хлорки, вечно сырого линолеума и ржавых водопроводных труб, — ее сознание тоже, в конце концов, определилось бы точно так же, как у этих баб. Сидела бы она со своим сознанием по уши в этом бытии и не рыпалась. С другой стороны, если сознание пока не мерцающее, так ведь можно попробовать и на бытие как-нибудь повлиять. Вон домик какой славный: стены побелены, окна сияют, крыша, похоже, недавно покрашена. И старый, запущенный, разросшийся до таежной непроходимости больничный парк ближе к домику становился вполне цивилизованным, вычищенным, подстриженным, ухоженным, со скамеечками по бокам посыпанных гравием дорожек и с кустами роз вокруг здания. Точно так же, как было девять лет назад. Тогда здесь было отделение глазной хирургии. Зав. отделением умел находить шефов. У него в шефах ходили несколько заводов, центральный универмаг, овощебаза, мебельная фабрика и даже ювелирная мастерская. Шефы ремонтировали здание, поставляли постельное белье, снабжали больных зеленью. Фруктами и прочими витаминами, делали кой-какую мебель на заказ и даже шлифовали крошечные иголочки, которыми в глазной хирургии накладывают швы. Тогда все лежало в разрухе, и медицинские учреждения тоже. А зав. отделением за это проводил на шефских предприятиях профилактические осмотры минимум раз в месяц. Шефов было много, и зав отделением мотался, как заведенный, и врачи его отделения мотались, как заведенные, и медсестры в его отделении мотались на полторы ставки, потому что годы были тяжкие, голодные, безденежные и вообще беспросветные. Но матом в отделении никто не разговаривал. Хотя, наверное, и им иногда хотелось, особенно когда коллеги из других отделений поднимали хай, требуя поделиться шефами… Во, так и есть — и сейчас здесь то же глазное отделение. И заведующий — в том же сознании, которое и определяет бытие отделения. Сейчас, правда, шефов уже не найдешь, сейчас спонсоры… Все равно молодцы.