размешивать ей чай, неистово гремя. Зачем он это делал, было совершенно неясно – сахар в чай он не клал.

– А если ты хотел заполучить локомотив, который безмолвно возьмется тащить твои вагоны, то – извини, ошибочка вышла, – продолжал я, внимательно наблюдая за Степаном.

– Вагоны и без тебя есть кому тащить. – Степан перестал греметь ложечкой, вынул из бокала и уставился на ее никелированную поверхность, будто искал в ней ответы на мучившие его вопросы. – Ты все правильно, конечно, говоришь. Да только разница между нами в том, что я не хочу мириться, а тебе наплевать.

– Нет, почему! – возмутился я.

– Да знаю, знаю. Ты с трудом переносишь мир, в котором живешь, но только для себя. И тебе все равно, что будет завтра, послезавтра, через сто лет.

– Ничего не будет, – от сытного обеда меня порядком разморило и тянуло в сон.

Ложечка, тихонько стукнув, легла на стол.

– Ты так считаешь?

– Уверен. Человечество пережило себя. Предельный возраст. Оно уже давно разделилась на две половины: те, кто любыми способами обдирает ближнего, и те, кого обдирают. Первых становится все меньше – их вытесняет всемогущий АЙ, – а вторых – облапошенных и податливых, словно пластилин, все больше.

– И в чем же, по-твоему, проблема? – заинтересовался Степан.

– Проблема, как мне кажется, в ущербности образования.

– Зришь со своей колокольни? – хмыкнул Степан.

– С общей, Степа, с общей, – поправил я. – Ведь что есть современное образование? Набор сведений, которые должен знать каждый человек, закрепленный примитивными тестами. Никакого мышления, никакой образности – все на уровне долбежки. Это правильно, а это неправильно. То необходимо, без этого можно обойтись, а вот это категорически запрещено. Делай так и не делай этак. Плюс пропаганда, реклама. И все это, Степа, придумали задолго до Глобального Интеллекта и отточили на многих поколениях. А Глобальный Интеллект не более чем порождение замыслов своих создателей: он лишь воплощает в жизнь их видение мира и устремления. А они, по сути своей, просты: обдери ближнего своего; кто успел, тот и съел. И пока существует стимул наживы, будут существовать и те, кто всегда готов продвинуться ввысь за счет другого.

– Ты о чем? – повел носом Степан.

– О главной причине всех бед человечества – о деньгах. Покуда существуют деньги, будут существовать и способы оболванивания и надувательства народа с целью вложить меньше, а получить больше. Или получить, вообще ничего не вкладывая. Главное – дать корректную установку. А кому проще втолковать, будто он без чего-либо жить не может? Человеку без развитого мышления.

– Возможно и так, но вот насчет денег… Это пока единственный стимул заставить человека шевелиться. В противном случае, если он все будет получать за просто так, то окончательно разленится и деградирует.

– А сейчас человек, по-твоему, движется семимильными шагами к светлому будущему. Пойми, Степа: человека необходимо программировать на исполнение им определенных обязанностей перед обществом, на истинные светлые ценности. Я говорю про семью, работу, дом, взаимопомощь, любовь – это должны быть сами собой разумеющиеся приоритеты. А не создавать с самого рождения из него потребителя, а после стимулировать подачками в виде копеечной зарплаты в угоду коммерсантам и банкам, продвигающим свои интересы.

– Значит, коммунизм? – усмехнулся Степа, покивав.

– Называй как хочешь, – отмахнулся я. – А только деньги и счастье человеческое – понятия несовместимые. Я имею в виду большую часть облапошенного человечества. И если человек не научится размышлять и сомневаться, то никогда и ничего не изменится, а это-то как раз и выгодно системе.

– Кстати о размышлениях и сомнениях, – Степа поднялся с табурета и выпрямился. – Пошли.

– Куда? – попытался я было воспротивиться. Мне сейчас, скорее, хотелось поваляться на кроватке, нежели тащиться неизвестно куда и зачем.

– Пошли, пошли, – настойчиво потянул меня за рукав Степа, обойдя стол.

– А может, потом? – сделал я слабую попытку отвертеться, но не удалось. Степа продолжал тянуть меня за рукав, и делал он это все настойчивее. Еще немного, и поднимет меня вместе с табуретом, в который я судорожно вцепился. Или рукав оторвет – силищи у него достанет. Волей-неволей пришлось сдаться на милость победителю.

Глава 4

– Куда мы все-таки идем? – спросил я, когда мы вышли за калитку дома и свернули направо, к центру деревни.

– Увидишь, – лаконично отозвался мой проводник.

Господи, ну на что здесь смотреть? За три дня я обошел всю деревню вдоль и поперек, включая и прилегающие к ней поля и лес. Даже в речке искупался, подальше от моста, где вечно плещется шумная ребятня и, того и гляди, кто-нибудь из них сверзится с перил тебе прямо на голову. Нет, я не против, конечно, – в смысле, что шумная и плещется, – но все же предпочитаю более или менее спокойный и безопасный отдых.

– И все-таки? – На меня навалилась послеобеденная лень со слабостью в ногах и свинцом в веках. Даже от приставучей жирной мухи, и то лень было отмахиваться.

– Хрю.

– Чего? – переспросил я, уставившись в лицо Степану, с трудом подавив зевок.

– Хрю!

Нет, это не Степан. Точно. Степан – мужик серьезный, деловой, и так глупо шутить не будет. А вот забор позади нас опять затрещал, застонали штакетины, заныли гвозди. Я непроизвольно втянул голову в плечи и медленно обернулся. Глаза хряка, укрывшегося за кустарником смородины, – только пятачок торчит – цепко держали меня на мушке. Хряк волновался; забор раскачивался.

– И чего эта скотина ко мне привязалась? – захныкал я.

– Боров-то? – хмыкнул Степан, останавливаясь и засовывая руки в карманы. Так ты ему с перепугу в пятачок плюнул и ногой его прищемил. Самсон – он злопамятный, хотя и добродушный. Вот помню…

– Чего-то не припоминаю, когда я его так? – наморщил я лоб, честно силясь возродить в себе память о неприятном конфузе. Слушать о навевающих страх и нечто недоброе воспоминаниях Степана мне совершенно не хотелось.

– А как ночью объявился у нас и привалился к забору дух перевести, так Самсон поздоровкаться с тобой решил. Ну и…

– Не помню, – признался я, разведя руками.

– Зато он помнит. Ладно, пошли, – Степан махнул рукой и заторопился дальше.

– Ты извини, если что, – я выдавил кислую улыбку и дружески помахал хряку.

– Хрю!

– Во-во, – сказал я, и заторопился за Степаном, постоянно оглядываясь.

Треск позади усилился. Похоже, хряку мои извинения были совершенно до лампочки. Его широкая душа требовала непременно серьезной сатисфакции.

– Степ, может, побыстрее пойдем, а? – пролепетал я.

– Не бойсь. Забор крепкий, – успокоил меня Степа, меся тяжелыми сапогами грязь. Но в его заверения мне верилось с большим трудом. В этой туше было не меньше ста пятидесяти