Я обвела взглядом комнату. Все сидели совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, очистив ум от мыслей. Саймон медленно поднял опущенную голову. Как всегда предельно собранный и точный, он опустил сложенные на груди руки.

– И медленно позвольте себе вернуться в комнату в собственном темпе. Но помните, что сказал великий Будда: возможности стучатся в вашу дверь, но карма ловит вас в свои сети.

Мы уже несколько недель занимались медитацией все вместе, и я была не уверена, что во время этих встреч хоть кто-то в группе действительно медитирует. Я мучилась, Мот дремал, Джилл вряд ли могла тридцать минут ни о чем не думать, а Саймон, очевидно, проводил это время, придумывая шутки про Будду. Только Марион, похоже, испытывала полное умиротворение – она глубоко засыпала еще до начала занятия и обычно просыпалась как раз к чаю.

Теперь мы все закончили медитировать. Сара потянулась и поднялась со стула с непринужденной грацией, которая напомнила мне, как колышется спелый овес на ветру. Я смотрела, как она ставит чайник, и не могла поверить, что ей вот-вот стукнет шестьдесят.

– Когда у тебя начинается тур в поддержку книги? – Она поставила чай на стол, и все обернулись в мою сторону; я поерзала на стуле. Я наконец нашла способ быть в одном помещении с людьми и общаться с ними без приступов паники, но много говорить так и не научилась. На скамейку напротив сели Джилл и Саймон; язык их тел выдавал их с головой. Два одиноких человека – ни детей, ни других родных, о которых можно было бы беспокоиться. Почему же они скрывают свои отношения?

– Совсем скоро. Я стараюсь об этом не думать. – По тому, какими все обменялись взглядами, было видно, что они не меньше меня сомневаются в моей способности выйти на сцену и рассказать о своей книге.

– А что социальные сети? Этим они попросили тебя заняться?

– Да, «Твиттер» и прочее. Я этот «Твиттер» никогда даже не открывала и плохо понимаю, зачем это все нужно.

– Это нужно для связи с другими людьми, для общения. Больше народу узнает про твою книгу.

– Но эти люди мне совершенно чужие; я ничего о них не знаю. А что, если все эти люди, наоборот, будут только ругать мою книгу и она будет продаваться гораздо хуже?

– Ну вот Мот едва с нами знаком, но доверяет нам достаточно, чтобы уснуть на занятиях медитацией. Иногда нужно просто довериться людям.

– Это не так-то просто сделать, Сара, – Джилл резко выпрямилась, и голос ее зазвучал по-новому. – Если тебя однажды предали, остается травма. После этого вернуть доверие к людям почти невозможно. – Она немного подвинулась на скамье, сев чуть ближе к двери. – Травма способна изменить человека, будь она от потери дома, развода или просто предательства. Все это ранит нас на всю жизнь.

– Может быть, и так, но иногда нужно совершить прыжок. Забыть прошлое и просто прыгнуть вперед. Кто хочет печенье? – Сара протянула нам тарелку.

– Как я уже сказала, это не всегда так просто, Сара. Иногда труднее всего довериться самому себе. – Джилл надевала ботинки, чтобы уйти.

– Джилл, да это всегда просто. Рэй, тебе вот просто нужно собрать все силы и совершить этот прыжок. Подняться на сцену и поверить в свою книгу. Ты лично тут ни при чем, ты это делаешь ради книги.

– Я думаю, это не сработает – ведь книга обо мне, о Моте. Она очень личная.

– Да какая разница! Просто прыгай.

Мной овладел страх, я не могу решиться. Смотрю вниз, на свои ноги в черных тапочках, такие тяжелые, стоящие на последнем тюке спрессованного сена. Горло наполняет металлический вкус паники; грудь трепещет от частого дыхания. Страх. Снизу поднимается прохладный воздух, касается взмокшей от пота кожи, и я чувствую, какое подо мной огромное, пустое пространство. Оттуда доносятся звуки: дети кричат и смеются. Смеются надо мной.

– Прыгай, прыгай, прыгай!

Я пячусь, спотыкаюсь о торчащую веревку, которой перевязана сухая трава, и страх взрывается во мне ударом в сердце, когда я, зажмурившись, падаю навзничь. Теперь голоса тише, но я все еще на сене. Я лежу на спине, на жестких, плотно перевязанных тюках выгоревшей на солнце травы, кожу царапают подмаренник, чертополох и полевой лютик. Приступ страха утихает, и мое дыхание постепенно успокаивается в плотном, глубоком, сгустившемся воздухе. Знакомый свод крыши амбара совсем рядом, я еще никогда не видела его так близко. Мне уже восемь лет, но я никогда не поднималась так высоко, к самым балкам, на которых держится крыша, туда, где паук плетет на гофрированном цинке паутину. Медленно, методично. От сена поднимается тепло и встречается с солнцем, опаляющим цинковые пластины. Я останусь тут – одна, в безопасности. Воробьи возятся и перекрикиваются, порхая вокруг гнезда. Они покинули его еще несколько недель назад, но все равно возвращаются, чтобы посидеть тут и побраниться. Я знаю, что она у меня за спиной, чувствую ее присутствие. Я всегда знала, что она тут живет, но никогда еще не забиралась так высоко, так близко к ее территории. Это запретное место, и я понимала, что мне сюда нельзя, но вот я здесь. Небольшие тюки сена плотно сложены друг на друга почти до самой крыши, но с одной стороны они образуют ступени, чтобы работники могли залезать по ним, ловить каждый тюк, отправленный наверх электрическим подъемником, и укладывать на место. К концу этого жаркого сухого лета амбар будет забит сеном под завязку. Сбоку от ступеней – отвесная стена из сена, метров двадцать высотой. Внизу стоят мои двоюродные братья, они ждут меня возле кучи сена, которую мы соорудили, разворошив несколько тюков, чтобы устроить себе посадочную площадку – сухая трава должна смягчить падение. Они все уже спрыгнули, бросились вниз без сомнений или раздумий, и теперь стоят на ярком солнышке. А я застряла наверху, не в силах решиться. Страх удерживает меня, как стеклянная стена. Страх упасть, страх приземлиться, страх, что нас застукают, страх, что меня накажут.

Я не раз видела, как она проносится над живой изгородью в сумерках, желто-белая, бесшумная, но здесь, практически в темноте, она кажется серой. Глаза у нее вроде бы закрыты, но я чувствую, что она смотрит на меня. Она неподвижно замерла в дальнем углу под крышей, гладкие перья аккуратно сложены. Дневные часы она всегда проводит здесь, но с наступлением ночи покидает свое укрытие, летит над полями и кустами. Она резко поворачивает голову в сторону, заслышав крик лысухи на пруду, потом медленно возвращается в прежнее положение, ее круглые глаза широко раскрыты и глядят на меня, не мигая. Лысух я знаю. Я часто сидела на берегу ручья среди ивовых деревьев и наблюдала за ними. Самочки гнездились в зарослях камыша на кучках веток, возвышаясь над самой поверхностью воды, они ждали, пока яйца проклюнутся и крошечные серые шарики попадают из гнезда в воду, тряся рыжими головками в мокром удивлении. Растянувшись на ветвях ивовых деревьев бесконечными летними днями, я смотрела, как яркие лобики птенцов постепенно бледнеют и сливаются с белыми клювиками – это обозначает их переход во взрослую жизнь. Сейчас по крикам я знаю, что лысухи чего-то испугались, и их серые лапки быстро молотят по мелководью, унося их на безопасную глубину. Но встретившись взглядом с совой сипухой, я понимаю, что совсем ее не знаю, она мне чужая.