он любил ее!.. Не мог наглядеться… Но вот выяснилось, что у нее чахотка. Ее свезли в больницу для бедных. Я навещал ее, приносил гостинцы. В последний раз она уже никого не узнавала. Старик стоял у порога и плакал, как ребенок. Протянул ко мне руки, назвал сыном и сказал: «Ты был бы с ней счастлив. Я это знаю».

Голос Белшиора сорвался. Люди продолжали шагать со своей ношей, фонарь чертил на снегу дрожащую полосу света.

— Я был на похоронах, а несколько дней спустя пошел навестить старика, — хотел дать ему немного денег. Но когда пришел, какие-то люди вытаскивали из дома его рухлядь. Он сказал, что все распродал… Не может больше жить там — все время видит перед собой дочь. Я вынул из кармана двадцать мильрейсов, но старик не захотел их взять. Он показал мне полусотенную бумажку, которую получил за весь свой хлам… ты, говорит, не беспокойся…

— Перестань ты, бога ради! — взмолился Раваско. — Хватит и того, что мы тащим его тело! А ты еще вспоминаешь о таких делах!

— Вот тогда-то он и перебрался в Тейшозо, — закончил свой рассказ Белшиор.

Время от времени, когда руки без перчаток замерзали, люди сменяли друг друга у этих необычных носилок к двигались дальше. После того что рассказал Белшиор, им стало казаться, что они несут не мертвеца, а больного, и рядом с ним каждому мерещилась худенькая девушка в веснушках.

Наконец они добрались до Алдейя-до-Карвальо. Раваско пошел разбудить пономаря, чтобы тот открыл церковь.

Немного погодя двери маленькой церковки, стоявшей в центре поселка, со скрипом отворились. Внутри мерцала лампада. Люди положили труп на пол. Белшиор посмотрел на пальто Раваско и перевел взгляд на белый вышитый покров на алтаре. Однако положить на этот покров покойника показалось ему кощунством. Тогда Жоан Рибейро, видимо догадавшись о его сомнениях, подошел к алтарю. Он приподнял вазы с бумажными цветами, вытащил покров и расстелил его на полу. Рабочие молча перенесли на него труп. Жоан Рибейро отдал Раваско пальто и повернулся к товарищам. Скудный свет лампады придавал их лицам непроницаемое, угрюмое выражение, словно это были не лица, а маски.

— Я не хотел спорить с Белшиором, но еще может получиться волынка с полицией… Если нас будут допрашивать, надо сказать, что это мы все вместе решили принести мертвеца сюда. Жоан Рибейро умолк, ожидая, что скажут остальные. Никто не произнес ни слова, но это молчание было знаком согласия. Белшиор попросил:

— Позвони в полицию, ты объяснишь лучше меня.

Люди начали расходиться. Жоан Рибейро и Белшиор пошли будить сторожиху Розалину, чтобы она открыла народный дом — там находился единственный в поселке телефон. Орасио расстался с ними и направился к себе на квартиру. В переулке он повстречался с Трамагалом и Аугусто и сказал им, что мертвеца положили в церкви…

Орасио открыл дверь — Жулия дала ему ключ, когда он начал работать в вечернюю смену, — и, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице.

Он быстро разделся и лег. Было холодно; он плотнее завернулся в одеяло и попытался заснуть, но это не удавалось. Он вспомнил, что говорил Жоан Рибейро, разглядывая замерзшего на дороге старика. И повсюду в темноте ему стала мерещиться шерсть. Он видел, как она падает с овец во время стрижки, мягкая, волнистая… затем перед ним возникли целые горы прессованной шерсти на фабриках. Мойка, просушка, расчесывание… Он видел людей, занятых на обработке шерсти, видел, как она проходит через различные машины, пока не превратится в пряжу. До сих пор шерсть была для Орасио только товаром, который продавался на килограммы, а потом покупался на метры. Он никогда не связывал все то, что из нее выделывают, непосредственно со стадом, которое пас. Теперь, однако, шерсть представлялась ему по-другому. И стадо Валадареса тоже приобрело в его глазах иной вид: овцы как бы потеряли кости и мясо, ноги и головы, и от них осталась только шерсть, предназначенная согревать людей… Но, кроме всех этих мыслей о шерсти, Орасио преследовало воспоминание о старике, скорчившемся на снегу, и каждый раз, когда перед ним возникали остекленевшие, широко раскрытые глаза мертвеца, он, несмотря на тепло постели, чувствовал озноб. Орасио повернулся на правый бок, потом на левый, но сон не шел к нему. Тогда он зажег свечу — чтобы прогнать это наваждение, не видеть шерсть и труп, шерсть и людей, которые не в состоянии ее купить…

В доме, да и во всем поселке, царила глубокая тишина. Орасио взял одну из книг, которые дал ему Маррета и стал перелистывать ее, надеясь избавиться от мыслей о покойнике. Потом увлекся и читал несколько часов кряду, пока не погасла свеча. Он заснул только на рассвете.

На следующий день Матеус сообщил ему:

— Бока-Негра уже поправился и в понедельник выйдет на работу. Ты опять перейдешь в утреннюю смену.

Орасио помялся и наконец решился спросить:

— Я возвращаюсь на место ученика?

— У меня другого нет, — ответил Матеус и исчез в своей застекленной конторке.

IV

Каждую субботу, за исключением той, когда, заменяя Бока-Негру, он работал в вечернюю смену, Орасио отправлялся в Мантейгас. Первое время он отпрашивался у Матеуса на полчаса раньше, чтобы успеть на грузовик, отходивший в четыре сорок пять. Однако с тех пор, как Жулия увеличила плату за пансион, у него стало не хватать денег на езду. Кроме того, мастер отпускал его очень неохотно. Поэтому Орасио решил добираться домой пешком… Ходьбы было четыре часа, когда на дороге не лежал снег, и пять, а то и больше, когда начинались снегопады. Иногда, взбираясь по склону, Орасио злился, что ему нужно шагать, преодолевая тяжелый подъем, только потому, что грузовик отправляется немного раньше конца смены, а Жулия стала брать дороже за стол и ночлег. Вполне достаточно, что он проделывает этот путь пешком обратно — грузовик из Мантейгаса в Ковильян по воскресеньям не ходит. Но злость его длилась недолго. Входя в родительский дом, он уже посмеивался, слыша, как мать проклинает дьявольские дороги, по которым вынужден в одиночестве шагать ее сын; и на следующей неделе снова с нетерпением ждал субботы.

— У парней нет разума! Ради нас ты бы не пришел — я это доподлинно знаю! — частенько журила его сеньора Жертрудес.

Орасио только улыбался. Он бывал очень растроган, когда родители, дожидаясь его, не садились ужинать. В такие вечера они ели втроем, и он рассказывал как живется в Алдейя-до-Карвальо. Затем он ложился спать, ложился со страстным желанием, чтобы поскорее