И ты шептал мне беззвучно, приставляя рот к моему уху вплоть: Яоцинь — колдунья, она нас заколдовала. Теперь поздно. Лесико, поздно уже. Мы не выберемся.

Ты оборачивался к ней, лежащей справа от тебя, и крик застревал у тебя в горле — на тебя из тьмы глядела маска тигра. И ты крестился; и молился; и отворачивался опять; и слушал сзади себя смех, звенящий и нежный. Обыкновенный женский смех, согретый ночью и желаньем. Но ты не оборачивался больше. Ты брал меня за руку, и я слышала, как дрожит твое тело, коим ты более не владел, хотя еще владел бедной душою своей.

ГОЛОСА:

Я хорошо знала теченье Тапао-цзы вверх и вниз. Там, где Чензагоу впадает в Тапао-цзы, я нашла тигренка и приручила его, и он был мне единственной усладой.

Я охотница. Я знаю тропы. Я знаю, что в дуплистых деревьях в тайге пчелы делают мед. На коре — следы когтей, зубов: медведь рвется к сладкому, пытается мед добыть с большой высоты. Вот так и человек. Ему кричат: невозможно! — а он лезет все равно, пытается достать, добыть, достигнуть, овладеть.

Так делают мужчины, и этот, встреченный мною в тайге в паре с женщиной, делал точно так же. Я видела свое отраженье в ручье, в зеркале синего озера Ханка, и я знала, что я красива. Моя дикая красота пугала мужчину. Он любил свою женщину, я это видела. Но я вырастила из тигренка тигрицу, и я переняла повадки зверей. В каждом человеке есть и человечье, и звериное. Чего больше?! Господин тайги это знает. Зверь знает больше, чем человек. Зверь нюхает одну траву, а различает тысячу запахов. Разве мы сравнимся с ним в изощренности и чутье?!

Я различала даже на палом листе, на перегное, следы пятнистых оленей. Я, как собака, чуяла: невдалеке пахнет изюбрем. Я видела, как посреди тайги растет Да-цзошу — Большой Дуб, и на него, на дуб тот, наверчено множество всяких тряпочек, и красных, и белых, и черных, и желтых, и повешены украшенья и цепи, и подвески из красной монгольской яшмы, и лазуритовые серьги, и жемчужные бусины. И корейцы, и китайцы, и гольды, и айны, живущие в округе, приносили к Да-цзошу свои самые дорогие драгоценности, свои милые любимые вещицы, и вешали на него, на священный, чтобы он, как Бурхан, охранил их и их семьи от злого глаза, от смертельной болезни, чтобы спас их и послал им любовь. Люди просили Да-цзошу о любви! О чем же еще Божество просить?!

Я никого ни о чем не просила. Я ночью длинно, призывно свистнула, позвала, и из тьмы, из тайги ко мне, к тлеющему костру вышел зверь. Это был мой зверь. Я его выкормила. Я его воспитала. Я пела, как над ребенком, над ним песни. У меня не было детей, я была лесная женщина, и это был мой рыжий полосатый огромный ребенок. Он мог загрызть меня, умертвить меня, но он этого не делал. Он любил меня. И я любила зверя. Я встала перед ним на колени и попросила: зверь, давай поиграем. Поиграем в страшную таежную игру с человеком, который смертельно понравился мне. Я не хочу, чтобы рядом с ним моталась эта женщина. Она мне лишняя. Она мне не нужна. Я напугаю ее. Я прогоню ее. Зверь, помоги мне. Зверь, ты Господин Тайги. Побудь нынче Господином Любви. Превратись. Преврати. Сан-лин-чжи-чжу. Сан-лин-чжи-чжу.

Раздался рык, и зверь вышел из тьмы внезапно.

И женщина, мгновенно вскочив с лесного колючего ложа, прыгнула чуть ли не в пасть ему.

— Лесико!.. Отойди!.. В тень, уйди в тень быстро!..

Ты заслонил меня извечным порывом мужчины. А женщина танцевала перед зверем. Изгибалась, вставала на цыпочки, пошевеливала пальцами высоко воздетых над головою рук. Зверь глядел на нее оранжевыми звездами глаз. Его глаза сводили с ума. Женщина приближалась к зверю, танцуя, касалась руками рисунка у него на лбу. “Господин, — шептала она сладострастно, — на лбу твоем, повелитель, начертано: господин. Ты владыка мой и господин мой. И я твоя госпожа. Я буду делать с тобою, что захочу. Да ты и сам этого хочешь”. Танец становился диче, жесточе. Танец вырывался наружу огнем. Ало-оранжевая шкура зверя, испещренная черными полосами, переливалась под крупными лесными звездами и зимней Луной. Яоцинь встала перед зверем на колени, закинулась, выгнулась назад, так, что голова ее с тяжелыми черными косами, освобожденная от медвежьей зимней шапки, коснулась затылком ее пяток. “Бери меня! — пропела она на незнакомом, но внятном мне языке древний дикий гимн. — Я твоя! И если я твоя, то сделай меня собою!”

Зверь зарычал. Перед моими глазами блеснул слепящий сгусток света. Градины пота усеяли лицо. Я закрыла лицо свое руками и шагнула назад, в тень, в пустоту. Оттуда, из чернохвойной пустоты, я увидела, как огромная рыжая кошка прыгнула ближе к тебе, а женщины рядом не было.

“Яоцинь! Где ты! Куда ты!”

Хрустнула ветка, переломленная лапой тигрицы. Зверюга терлась о твой бок головою, своим полосатым бархатным боком. Внезапно вскинула башку, обнажила зубы в угрожающем рыке.

Ты принял боевую позу медведя — присел на обеих ногах, развел руки в стороны, скрючил в виде когтей пальцы. Ты шутил, я знала. Ты не хотел с ней сражаться, с колдуньей.

Кошка прижалась к земле, вытянула передние лапы. Усы вкруг ее морды топорщились, и казалось, с зубов капает жир и желтая слюна. Вертикальные зрачки ее медовых глаз вонзались в тебя жутью. Как чередовала она, в игре с тобой, ласку и страх! Что ж, так, верно, и должно быть в любви. Я-то играть не умела, хоть и ремеслом гейши всю жизнь занималась. Сейчас, через миг она прыгнет и вопьет когти тебе в грудь. И зубы в горло твое запустит. А я буду стоять и на все это молча смотреть. Ведь меня не видно в тени. Меня больше нет.

Зверь прыгнул. Ты обхватил тигрицу обеими руками. Ты рухнул с нею на еловые лапы, расстеленные для ночлега по земле. Вы стали кататься, стонать, рычать; ты запустил руки в ее мягкую шерсть, пытался найти глотку, придушить. Ее серповидные когти мотались напротив твоих глаз. Один мах лапой — и твоего, такого любимого, лица больше нет. Есть безглазое кровавое месиво.

Красные, багряные круги и кольца перед глазами моими. Как они ворочаются, катаются по холодной земле, усыпанной иглами, резными сухими листьями дуба и папоротника. Там, в земле, растет лечебный корень; жень-шень китайцы называют его. В бордель такой корень однажды повар Вэй Чжи привозил. Пытался, его искрошив, целебное блюдо для старой ведьмы Кудами приготовить, чтоб она помолодела враз на двадцать лет. Ну и что, Кудами сожрала кушанье, а толку никакого.

Морда зверя налезла на твое, распяленное в безмолвном крике битвы, лицо. Все. Я зажмурилась.

Какая тишина над нами. Зеленый полог свисает вниз, щекочет щеку. Пахнет мандарином, хвощом. Женщина раздевается. Женщина стаскивает красивые шелковые тряпки. Женщина разделась догола, она прекрасна, и вот она в твоих объятьях. Ты обнимаешь ее смущенно и зарываешься лицом в ее могучие черные косы, мгновенно развившиеся, упавшие до полу. Рядом с ее щиколотками лежит огромная кедровая шишка. Орехи поспели давно. Шишку хотели похитить дятлы, да не смогли поднять в клювах. Как изящны фигуры — женская и мужская. Восставший уд мужчины нежно касается выгиба женского смуглого живота. Женщина садится перед тобой на корточки, целует восставшую плоть раскрытыми, как цветок, губами, разевает рот еще шире, вбирает тебя в себя, и ты вцепляешься в ее плечи и стонешь. Она обнимает твои напрягшиеся ноги, просовывает загорелую руку между твоих ног. Царапает ногтями твои ягодицы, крестец. Ты не чувствуешь боли. Ты плачешь от наслажденья. Меня нет. Я стою в пустоте. Я тише воды, ниже травы. Я созерцаю все, и глаза мои зрячи. Я сама сто лет занималась любовью, до тошноты, до отвращенья; надоело. Ты разорвал плохую, грязную ткань. Ты показал мне правду любви. И я родилась заново. Что же сейчас делает с тобою она?!