в мутной жиже, тысячи мужчин отбивают и драют белье. Все пространство на сотни метров завешено рубашками, сари, полотецами, наволочками.

Затем мы претворили в реальность нашу давнюю мечту, а именно посещение индийского «Макдональдса». Пока нам несли еду, я уединился в сортире, где приколотил косяк из ганешевской травки вернувшись, съел что-то, отдаленно напоминавшее гамбургер с вегетарианской котлетой, щедро сдобренной массалой. Затесавшись между туристическими автобусами возле «Ворот Индии», выкурили косяк и отправились к кинотеатру.

Спустя пять минут я понял, что перебрал с травой спустя шесть, — что очень перебрал, а через семь я был уже вне себя и, плененный паранойей, нырнул в подвальное кафе, утащив с собой Катю и Кашкета. Там меня расплющило полностью, ощущение было сравнимо разве что с грибами или козинаками, которыми меня как-то угостил добрый друг. Я не сознавал, кто я и где я, сердце билось, вторя безумному ритму крутившегося над головой вентилятора.

Преследуемый галлюцинациями, Катей и Кашкетом, я еле добрался до кинотеатра, где, наконец, уселся в прохладном кондиционированном зале. Сначала была реклама, которую я боялся смотреть, все время отворачиваясь в сторону. С экрана на меня бросался какой-то мужик с белой бородкой, оказавшийся Аметабадом Баччаном, звездой Болливуда. По окончании фильма я уже был в состоянии ориентироваться в пространстве, и мы немного погуляли по вечернему Бомбею.

За хранение багажа с нас содрали кругленькую сумму, сказав, что вначале платить было не надо, а теперь — самое время.

Сели в грязный вагон, с черными засаленными полками. Заняв свои полки друг над другом, мгновенно вырубились мертвым сном, так как почти не спали двое суток.

* * *

Проснулся я от ощущения адского дискомфорта в области ног, и что, вы думаете, я увидел? — грязного индуса, нагло сидящего на моих ногах. Чавкая, он неторопливо поглощал тали, вытирая руки о мое одеяло. Поначалу я просто вскипел, но, приподнявшись, так сильно стукнулся головой об потолок, что сразу остыл. Надо ж, залезть на третью полку, когда там кто-то спит, да еще устроить трапезу! Первым желанием было спихнуть туземца вниз, однако, заметив мое негодование, тот засуетился и знаками объяснил, что он быстро доест и оставит меня в покое, я еле сдержался. Свесившись, я взглянул вниз и мысленно оправдал моего обидчика. Я недоумевал, каким образом «слипер-класс» за время моего сна превратился в «дженерал»!? Повсюду друг на друге валялись люди, дети, сумки, какие-то лохмотья, тюки, коробки; было время обеда, и все индусы жадно поедали разную снедь, разбрасывая мусор куда ни попадя.

На полках сидело по пять-шесть человек, люди валялись и в проходе. Единственная полка, занятая одним человеком, была средняя, Катина. Рядом со спящим Кашкетом валетом пристроился грязный индус, уткнув свои растрескавшиеся ступни прямо в лицо моего друга. Катя тоже спала; сжалившись, я решил ее не будить. Устранив нежданного гостя, я перевернулся на другой бок и задремал. Очнулся от шума в нашем купе — это проснувшаяся Катя обрушила на всех вокруг шквал своего негодования:.

— Свиньи! Как так можно! Вы все свиньи! — раздавалось снизу. Индусы притихли и во все глаза жалобно смотрели на Катю.

В вагоне было уже не так жарко, как по пути в Бомбей. За окном тянулись северные ландшафты: степи, поля, вместо пальм редкие деревья, вместо гор — пыльные равнины. Мелькали загаженные полустанки с плешивыми псами, вот по платформе провели заключенного, сцепленного с конвойным цепочкой для чемоданов. По поезду стали шляться нищие, калеки, прокаженные и садху. Все предвещало скорое приближение к старому доброму Варанаси.

Пустыня

«В песчаном потоке есть злые гении, и ветры настолько жгучи, что когда с ними встречаешься — умираешь, и никто не может этого избегнуть. Не видишь ни птицы в небе, ни четвероногих на земле».

Фа Сянь

«Пустыня монотеистична» — этот афоризм Ренана подразумевает, что чистый горизонт и слепящее небо должны очищать разум от всего постороннего, позволяя ему сосредоточится на Высшем Божестве».

Б. Чатвин. «Тропы Песен».

Мы свернули на узенькую, как квартирный коридор, знакомую Бигали Тола, и испуганная Катя стала скакать, будто играя в пятнашки, между коровьими лепешками по древним плитам мостовой. Наконец, направо — в небольшой проход, который по обыкновению перегородила хромая корова, и вот знакомая дверь дома, которую открывает Мангла.

За нежной полоской зелени на другом берегу выплывало огромное солнце, гаты все яснее проступали в розовой утренней дымке. Покачиваясь в лодке по направлению к Маникарнике, мы созерцали начало нового дня. За время нашего отсутствия река спала еще сильнее, обнажив всю грязь у берега. Мимо проплыл трупик ребенка — синий, надутый и блестящий, как кукла. Труп садху в оранжевой мантии, распухший от времени, проведенного в воде, выволочен на берег, и теперь лежит под солнцем.

Преддверие Холи[92] — праздника весны, когда все закупают красочные порошки и, смешивая их с водой, разукрашивают все, что попадается под руку. На улочках, в лавках, просто на земле пирамидами разложены яркие краски и праздничная мишура, женщины присматривают себе новые сари, а дети устраивают пробные засады. Повсюду гирлянды ярких цветов и темные, узкие средневековые улочки, тонущие в помоях и грязи.

В Дели нам надо отправиться за два дня до Холи, который уже дал о себе знать — несколько раз нас облили водой и измазали краской.

Бросив все лишнее — шахматы, ракетки для пляжного тенниса, купленные в Арамболе, фризби, акварель, драный спальник и всякую мелочь, — мы отправились на торжественное прощание с Гангой.

Приближалась полночь, набережная была пуста, царила полнейшая тишина, изредка прерываемая копошением спящих садху и брякающих псов.

Великая река, называемая индусами Мать-Ганга, стала и для нас живым существом, стала чем-то очень родным, и мы долго не могли оторваться от картины мистического слияния реки и города, покорно склоняющегося к ней миллионами ступеней. По обе стороны полукругом простиралась древнейшая набережная самого старого живого города мира. Силуэты многовековых дворцов мерцали в лунном свете. Все происходящее вокруг терялось во времени, единственное, что еще возвращало в реальность — это электрические огни. Вдруг, будто услышав наши мысли, часть города слева от Маникарники, уходящая к мосту, мигнула и погасла. Свет исчез и в центральной части, затем справа, и вскоре вся набережная погрузилась в густой мрак. Теперь только костры сожжения сверкали ярко, как в былые века, бросая золотой блик на гладь воды. В лунном свете черный силуэт города походил на древнее животное, припавшее к воде.