– Я читала, что обручение это позволяет…

Она торопливо расстегивала его мундир и что-то говорила, говорила, но он не слышал и не понимал – он тупо думал о десятках мелких пуговичек на ее платье, которые предстоит расстегивать, и приходил в ужас от столь непосильной задачи для его грубых пальцев…

А потом, когда уже все произошло – и это «все» оказалось замечательным, восхитительным и просто чудесным, – они, прежде чем встать к вечернему чаю, немного полежали, наслаждаясь своей расслабленностью и огромным чувством нежности друг к другу.

– Вы – мой самый родной человек, – сказала Катенька, перебирая пальцы его руки, лежавшей у нее на груди. – Я это сразу поняла, как только вы появились…

– Так, может быть, начнем говорить друг другу «ты»? – улыбнулся он. – А то выходит как-то куртуазно. Так родные люди не говорят.

– Говорят, – возразила Катенька. – Я и дядюшке «вы» говорю, а он тоже мой самый родной человек, заменил нам с Сашенькой отца. И вы не смотрите, что я маленькая и слабая, – я за родного человека кого угодно могу в клочки порвать!

Он сказала это так страстно – даже кулачки сжались и глаза сузились в жестоком прищуре, – что Геннадий Иванович не рискнул ничего ответить, хотя в душе улыбнулся: очень уж по-детски прозвучали эти угрожающие слова.

2

Да, не лежало у него сердце к заливу Счастья, хоть и назвал его так он сам. Тогда, год назад, после оглушительных открытий в Амурском лимане – и Южного пролива между материком и Сахалином, и устья Амура, пригодного для входа в него практически любых морских судов, – все офицеры транспорта «Байкал» постоянно были в необычайном повышенно-радостном возбуждении. Это состояние греки называют эйфорией. Потому и обнаружение вблизи от амурского устья (всего-то около тридцати пяти морских миль) огромного залива, на первый взгляд, весьма удобного для укрытой от бурь стоянки кораблей, они восприняли как еще один подарок судьбы – отсюда и патетика наименования. А залив оказался мелководным, забитым банками и мелями, и единственным местом, подходящим для подхода судов к берегу, была песчано-галечная кошка, образующая восточный берег залива. В общем, для моряка – никакого счастья, кроме неприятностей.

Туда, к этой кошке, и лежал сейчас маршрут «Охотска» – там следовало основать зимовье, которое послужит базой для обследования Левобережья Амура, правда, с категорическим запретом выхода собственно к реке, дабы не вызвать неудовольствия китайцев.

Весь многодневный путь к заливу, начиная с отъезда из Иркутска, из головы Невельского не выходило сомнение: правильно ли он поступил, скрыв от Муравьева свои размышления о полученном задании. Оно его мучило несказанно, однако прийти к какому-то определенному решению не получалось. Может быть, потому, что к зарождению этого сомнения была непосредственно причастна Катенька, невеста.

А получилось так.

Вообще-то, в высочайшем указе на имя генерал-губернатора Муравьева, подписанном 8 февраля 1850 года, про обследование Левобережья не говорилось ни слова. Зимовье должно было от имени Российско-Американской компании вести торговлю с гиляками, не касаясь лимана и Амура, под строгим наблюдением и руководством генерал-губернатора. Однако, подумал Геннадий Иванович, внимательно вчитавшись в текст, не все так просто в этом указе. Он знал от Льва Алексеевича Перовского, что пункт пятый – «Для приведения в исполнение на месте этого указа, а равно и для выбора места для зимовья в распоряжение генерал-губернатора командировать капитана II ранга Невельского» – был вписан государем собственноручно, и компания недругов в Амурском комитете – Нессельроде, Чернышев, Берг и Сенявин – приняла эту сентенцию как наказание за самовольство слишком много взявшего на себя «первооткрывателя». Но устройством зимовья и торговлей с гиляками мог заняться кто угодно и в гораздо меньшем чине – к примеру, прапорщик корпуса флотских штурманов Дмитрий Орлов, который уже многие годы жил в Аяне и торговал с местным населением. Нет, императору понадобилось направить туда истинного первооткрывателя, да еще и с повышением: согласно положению направляемые на службу в Сибирь сразу получали следующий чин или звание, и Невельской тоже стал капитаном первого ранга, хотя всего лишь три месяца назад был капитан-лейтенантом. Чудны твои дела, Господи! И напрасно он тогда, в Якутске, допустил до сердца ревность к Завойко. Сам оказался в таком же положении.

«Что же из всего этого следует?» – думал Геннадий Иванович. И пришел к неожиданному выводу. Как раз накануне своего сватовства.

«Наверное, государь не сомневается в очередном самовольстве упрямого моряка. Как же, – вполне возможно, думает он, – Невельской будет в двух шагах от мечты всей своей жизни и не сделает этих шагов, чтобы ее достигнуть? Да быть того не может! Сделает он эти шаги и тем послужит на благо Отечества. А я, думает государь, приказывать ему не должен, поскольку Китай мой приказ может принять как политический вызов и, если не начать войну, то закрыть торговлю в Кяхте в его силах, а это – громадные убытки для государственной казны. Император на такой афронт пойти не имеет права, а если же какой-то капитан ссамовольничает, то и спрос по всей царской строгости с него одного».

Вот так рассудил и уверил себя Геннадий Иванович и, естественно, в первую очередь поделился своими умозаключениями с Катенькой, когда они после вечернего чая снова вдвоем, держась за руки, сидели в гостиной. Невеста, несмотря на страстность в речах и поступках, оказалась тоже не чужда рассудительности и посоветовала никому не говорить о столь глубоко запрятанной государевой тайной поддержке замыслов строптивца.

– Если вы ошибаетесь, то не будет повода над вами посмеяться, а если правы, в чем я совершенно уверена, государь вас в обиду не даст, – горячо говорила она.

– Вы полагаете, и генерал-губернатору не стоит говорить?

– Ему – в первую очередь!

– Но почему?! Ведь Муравьев все время ратует за то, чтобы Россия закрепилась на Амуре. Мы с ним единомышленники, и его поддержка бесценна. Если честно, не будь его, я вообще мог не попасть к устью Амура. Да и мы, в конечном счете, могли бы не встретиться.

– Милый, милый Геннадий Иванович, вы себя недооцениваете. – Катенька сжала его пальцы и заглянула в глаза. – Муравьев просто администратор, наверное, неплохой, мне дядюшка говорил, но он не способен на гениальные открытия.

– Почему? – искренне удивился Невельской.

– Я заметила: он малообразован. Уж во всяком случае «Фауста» Гете в оригинале не читал. Да и на русском, наверное, тоже. Он хороший военный, дослужился до генерала, но… – она замялась, а потом выпалила: – …у военных голова иначе устроена.

– Я ведь тоже военный, – заметил Невельской.

– Ну, какой же вы военный! Только по мундиру. Вы совершили великие открытия и с ними войдете в историю. Уже вошли! А о Муравьеве, если и вспомнят, то лишь в связи с вами.

– Нет, Катенька, вы нехорошо говорите. – Невеста обиженно поджала губы. – Не сердитесь, но таких администраторов, как Николай Николаевич, еще не было, и будут ли другие – неизвестно. И я все-таки не пойму, почему не надо ему говорить о моей догадке.