– А как насчет отсосать, милашка? – спрашиваю у него, когда он забирается в тачку. А самого от него чуть не тошнит. Грязь какая. Не могу даже об этом думать.

Он внимательно смотрит на меня своими девчоночьими, блядь, глазами:

– Двадцать фунтов, в Гайд-парке, а потом привозишь обратно.

– По рукам, – говорю я и завожу мотор.

– На это самое место, – настойчиво повторяет он.

– Да-да, все нормально. – Я включаю магнитолу погромче. Играет ABC: «Лексикон любви», мой любимый альбом. Лучший альбом всех времен и народов, бля.

Едем в парк, и я торможу на том же месте, что и старый хрен с этой пидовкой.

– А ты уже здесь бывал, – улыбается он. – Странно, ты не похож на клиента… молодой такой. По-моему, мне это понравится, – шепелявит он мне.

«Мне тоже, приятель, – думаю, – мне тоже».

– Слушай, сам-то откуда?

– Из Шеффилда, – отвечает он.

Провожу пальцем по шраму на подбородке. Заработал пару лет назад в Шеффилде, велосипедной цепью отоварили. Звучит поэтично. Парни в «Юнайтед» – высший класс. А команда «Венсдэй» никогда мне не нравилась: мудье хреново.

– Ты кто – сова или клинок?[10]

– Что-что? – шепелявит он в ответ.

– Да я о футболе говорю, ты за «Венсдэй» или за «Юнайтед»?

– Я в футболе не очень разбираюсь.

– А эта группа вот, ABC, они тоже из Шеффилда. Помнишь, мужик такой в золотом костюме? Это он поет «Покажи мне»[11].

Маленький сучонок начинает колдовать над моим членом. Я просто сижу и улыбаюсь, глядя на его бритый пидорский затылок. У меня, конечно же, не встает.

Он делает паузу и поднимает ко мне лицо.

– Не переживай, – говорит он, – такое со всеми бывает.

– А я и не переживаю, приятель, – улыбаясь, отвечаю я и протягиваю ему двадцатку – ну, за старательность и все такое.

Мужик из ABC вовсю надрывается все с той же песней – «Покажи мне». Что ты мне там покажешь, ты, мудила?

– Знаешь, – говорит мне мой парень, – а я было подумал, что ты – коп.

– Ха-ха-ха… не-е, приятель, только не я. Мусора, они, конечно, стрем наводят, вот и все. А я, я похуже стихийного бедствия для тебя, вот как.

Какое-то время он глядит на меня с недоверием в глазах. Пытается улыбнуться, но пидорская рожа парализована страхом, а я хватаю его за тощую шею и с размаха трахаю больного ублюдка о торпеду. Что-то у него там лопается, и кровь хлещет по всей ебаной тачке. Я бью его еще, и еще, и еще…

– ТЫ, СУКА, ПИДОР ПОГАНЫЙ! ДА Я ВСЕ ЗУБЫ У ТЕБЯ ПОВЫБИВАЮ! Я ИЗ ТВОЕЙ ПАСТИ СДЕЛАЮ ПИЗДУ МЯГКУЮ, КАК У ДЕВЧОНКИ, ВОТ ТОГДА ТЫ МНЕ И ОТСОСЕШЬ КАК НАДО, БЛЯДЬ!

Я вижу перед глазами его лицо, этого парня из миллуоллских. Лионси. Лев Лионси, как они его называют. Он скоро выйдет. Мой пидор вопит, когда я трахаю его о торпеду, а каждый раз, когда я поднимаю его башку, начинает умоляюще скулить:

– Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать… Я не хочу умирать…

Вот теперь у меня встал как надо. Я натягиваю на себя его башку и трахаю, трахаю, трахаю его, пока он не начинает задыхаться и блевать, и его блевотина вперемешку с кровью льется мне прямо на ноги и яйца…

– ДАВАЙ, СУКА, НУ ПОКАЖИ МНЕ!

…крови гораздо больше, чем от Сучки, когда я трахаю ее во время месячных… и я кончаю, и перед моими глазами – Саманта, я кончаю прямо на лицо этого гомика… это все для тебя, моя девочка, ради тебя, но тут я понимаю, что на самом-то деле я кончаю прямо в башку этому окровавленному чудищу, этой вещи…

– АААААААААА, СУКА, ПИДОР ЕБАНЫЙ!

Я поднимаю ему голову: кровь, блевотина и сперма стекают тонкими ручьями прямо из его исковерканной рожи.

Я должен его прикончить. За то, что он со мной сделал, я должен его прикончить.

– Я научу тебя одной песенке, – говорю я, выключая магнитолу. – Понял? Не будешь петь, ты, жалкий йоркширский пуддинг, – вырву яйца и в глотку тебе затолкаю, правда, понял?

Он кивает башкой, жалкий подонок.

– Вечно пузыри пускаю…[12] ПОЙ, СУКА!

Он что-то там мямлит своими раздолбанными губами.

– В небесах они лета-а-а-ют, высоко… И, как мои мечты, растают и умру-у-ут… ПОЙ! И вечно прячется судьба, хоть я ее ищу по-всю-ду, вечно пузыри пуска-а-аю…

ЮНАЙТЕД!

Я даже вскрикнул, когда мой кулак врезался в его распухшее ебало. Затем я открыл дверь и вытолкал его наружу – в парк.

– А теперь проваливай, ты, извращенец долбаный! – кричу я ему, но он лежит себе и, по-видимому, уже ничего не слышит.

Я завожу машину, отъезжаю, но тут же сдаю назад, останавливаюсь рядом. Готов переехать ублюдка, честное слово. Но мне нужен не он.

– Эй, слышь, педрила, передай своему дружку-пиздоболу, что он следующий в очереди, бля!

У Саманты – ни рук, ни нормальных отца с матерью, росла в сраном детском доме, и все из-за какого-то богатого ублюдка-пидора! Но я-то знаю, что скоро разберусь со всем этим раз и навсегда.

Дома меня ждет новое сообщение на этом сраном автоответчике. Мамаша – никогда же мне не звонит обычно. Голос взволнованный, будто что-то серьезное стряслось:

– Приезжай срочно, сынок. Произошло ужасное. Позвони, как только появишься.

Вот возьми мою старушку – ни разу в своей жизни никому ничего плохого не сделала, и что она за это получила?

Да вообще ничего – полный ноль. А этот пидор, из-за которого детишки уродами рождаются, наоборот: у него самого и ему подобных ублюдков до фига всего. Я начинаю гадать, что же такое могло стрястись с матушкой, потом вспоминаю про отца. Старый синяк, если он мать обидел, если хоть пальцем до нее дотронулся…

Лондон, 1991

Прошло три года. И вот спустя три долгих года он снова едет к ней. Разумеется, они несколько раз созванивались, но в этот раз она снова сможет видеть Андреаса. В последний раз они провели вместе уик-энд, единственный раз за пять лет их знакомства. Единственный уик-энд после той берлинской истории, когда они вдвоем умертвили малыша Эммерихов. Тогда Саманта почувствовала, как что-то надломилось в ней, и злые насмешки Андреаса вызвали в ней приступ агрессивной ярости. Ради него она была готова пойти на что угодно. И пошла. Кровь младенца – горькое вино причастия – объединила обоих в страшной преступной связи.