— Рассоха, ты видишь, Рассоха! — испуганно кричит Нефедов, но тот уже понял сам. Он снимает руку с электрических кнопок и, волоча тяжелые ноги, идет сперва к торпедисту, потом к боцману, берет каждого за руку, отводит от торпедного аппарата и, приблизив воспаленные, кровоточащие губы, кричит каждому в ухо: «Отставить!»

Затем возвращается на мостик, рывком дает задний ход всеми тремя моторами, и катер, пятясь, торопливо уползает в темноту.

— Свой, фрегат, — говорит Рассоха. — Это наш десант. Чего же это они, дураки, идут, не предупредив?

— Свой, и я это увидел. Свой! Даже раньше тебя увидел, — взахлеб говорит Нефедов. — Оповещения не дали. Тоже — штабы! Чешут задницы… Вот тебе и связь. Принести попить?

Они сидят на пороге рубки, пулеметчики, ничего не поняв, застыли в турелях, ошеломленный торпедист — у торпедного аппарата. Они сидят на пороге рубки и не видят, что со стороны моря на экране локатора появляется еще одна точка. Зеленая муха ползет по мерцающему экрану, неторопливо приближаясь к остальным кораблям десанта. Она идет наперерез самому большому, и вдруг в рубку доносится дробный стук выстрелов. Рассоха и Нефедов вскакивают. На фоне тлеющего берега снопами висят разноцветные трассы — корабли десанта стреляют во что-то крошечное, черное, прижавшееся к самой воде. И вдруг над этим крошечным взвиваются сигнальные ракеты, вспыхивают яркие красные и зеленые. Стрельба разом прекращается.

— Мать твою… своего чуть не расстреляли, — говорит Рассоха и хватает Нефедова за плечо. — Отстал, с экранов исчез, а потом появился. Вот так бы они и нас…

Нефедова мутит. Он перегибается через борт.

Десант входит в горящий порт и там тонко, едва слышно вспыхивает «ура!». Между горящими крышами домов начинают метаться частые вспышки выстрелов. Над мысом Колокольцева поднимается огненный гриб — японцы, уходя, взорвали склад боеприпасов.

Раннее утро. Команды отдыхают. Нефедов замер у трапа. На причале стоит часовой и лежат полуприкрытые рисовыми циновками два тела. Одно из них — Кулагин. Его убили в городе, когда он смотрел кабели. Тревога оказалась ложной — кабели были телефонные. Из-под циновки торчат расставленные вздутые ноги. Зеленые мухи ползают по ним. Около трупов сидит на корточках пленный японец.

— Кулагин… — говорит Нефедов, и ему хочется плакать. Труп лежит уже второй день. Подходит какой-то офицер и объясняет всем, что один убитый — моряк — с катеров, а второй — из десантников, лейтенант — вел через город пленного японца. Их заметил снайпер, пуля пробила лейтенанту голову, но пленный не убежал и уже сутки не отходит от мертвого.

На соседнем причале по-прежнему толпятся другие пленные. Японец с ужасом смотрит туда. Город дымится.

— Зачем он вел тебя? — спрашивает Нефедов.

Пленный не понимает, пугается и молчит.

Лиловое небо разворачивается над причалом, над стоящим около него кораблем. У воды на розовом песке лежат черные длинные пятна мазута.

С корабля по трапу спускается женщина в солдатской форме. Лицо ее плохо видно Нефедову. Она торопливо подходит к темной груде, лежащей на причале, и опускается на колени. Она шарит руками по циновке, потом начинает тихонько плакать. Пленный спит, сидя на корточках. При звуке рыданий он просыпается и отползает на несколько шагов в сторону.

— За что же это они тебя, за что? — бормочет женщина и бессмысленно водит руками по циновке. — Что они сделали с тобой, Нефедов, а?

«Мой однофамилец. Вот это да!» Женщина-солдат начинает раскачиваться. Она раскачивается медленно, то закрывая, то открывая для пленного корабль, воду и отраженные в воде пожары. Спрашивает о чем-то мертвого и, только вдохнув полной грудью нестерпимый зловонный воздух, пораженная, умолкает.

Они так и остаются вчетвером — плачущая женщина, дрожащий от холода японец и двое мертвых.

Рассвет наливает гавань молоком. Желтая вода качается между причалами. Она качается, как ласковые груди женщины.

Перестрелка, затихшая было, начинается вновь. В сопках над городом размашисто бьет пулемет. Синие трассы тянутся от одной сопки к другой, они соединяют их вершины легкими прозрачными мостами.

С корабля на причал спускается майор.

— Слышь, Зина. — Он трогает женщину за плечо. — Шла бы ты на корабль. Уже чай. Шифровок несколько есть. Полковник два раза спрашивал…

— Жить не хочу! — с надрывом говорит она и начинает тихонечко выть. — За что они его, такого молодого, убили? Что он им сделал?

— Японцы опять в городе.

Он косится на соседний причал. Среди пленных заметно движение. Ободренные звуками приближающейся перестрелки, они подбегают к краю причала и что-то выкрикивают, обращаясь к пустым улицам.

— Надо и этого к ним отправить. — Майор кивает на маленькую фигуру, которая жмется к земле.

На соседнем причале часовые начинают прикладами отгонять пленных вглубь, подальше от берега. Японец догадывается о смысле сказанных слов и начинает мелко дрожать. Он дрожит, как замерзшее животное. Внезапно, осененный догадкой, вскакивает и, показывая на убитого, начинает быстро-быстро говорить. Он убеждает, ссылаясь на него, забыв, что его никто не понимает.

— Заткнись, — говорит майор, — он тебя сюда вел. Для чего? Никто с тобой разбираться не будет.

Он поднимает женщину и, поддерживая ее, ведет к кораблю.

Приходит еще один солдат и забирает пленного. На причале остается Кулагин и тот, кого женщина назвала Нефедовым. Они лежат, прикрытые одной циновкой. Добрые зеленые мухи ползают по ним.

Из фиолетового тумана от мыса Колокольцева показываются низкие серые корабли. Это идет из Владивостока еще один полк

Горными реками прокатились по дорогам Маньчжурии и Кореи армии и корпуса, обвалами скатились с перевалов в равнины танки, потоками прошли по разбитым грунтовым дорогам автомобильные колонны, желтыми, красными хвостами тянулась за ними пыль, оседала на каски, на лица солдат, на лоскутные поля гаоляна и сои. Высоко в небе проплывали вереницами голубые самолеты, вспыхивали следом за ними белыми гроздьями парашюты, на перепаханную танковыми гусеницами землю опускались с неба солдаты в пятнистых маскировочных плащах. А впереди катилась такая же неудержимая, тоже разбитая на ручьи и реки, пылью засыпанная, униженная, отступающая японская армия. Желтолицые, ничего не понимающие солдаты, молчаливые, ничего не спрашивающие у своих генералов офицеры. Что стало с оставленными в дотах Хингана, на берегах Амура и Уссури взводами смертников? Успеем ли добраться до портов, где уже, по слухам, стоят наготове пароходы, чтобы отвезти огромную, не знавшую поражений армию на острова? Развернется ли там, как еще вчера уверяли генералы, самое главное сражение?

Но не успевали. Пройдя по бездорожью, перейдя где вброд, а где и по дну реки, на пути у них оказывались огромные, с непривычно длинными стволами танки. У переправ и на железнодорожных вокзалах вырастали как из-под земли парламентеры, которые знали только одно слово и выкрикивали его требовательно, как приказ: