Он постоял на шкафуте, вдыхая воздух, приносимый свежим ветром, после чего на ощупь добрался до трапа на квартердек. Ночь была темна — хоть глаз коли, — на черном бархатном небе ни единой звездочки. Движение корабля Стивен ощущал по тому, как вздымался, а затем падал вниз корпус фрегата, по дрожи поручней под его пальцами, по скрипу блоков и такелажа, по шелесту парусов над головой. Но он не различал ни парусов, ни тросов, ни даже ступенек трапа, по которому карабкался. Стивен как будто ослеп, и только когда его нос оказался над уровнем квартердечной палубы, доктор снова прозрел: светилась картушка компаса, возле которого находились старшина-рулевой — седовласый моряк по имени Ричардсон — и его молодой помощник Уолш. Рядом с грот-мачтой он различил еще одну темную фигуру. Приглядевшись к ней, он произнес:

— Доброй ночи, мистер Хани. А что, отец капеллан на борту?

— Это я, сэр, — фыркнув от смеха, произнес Моуэт. — Мы с Хани поменялись вахтами. Да, отец Мартин все еще не спит. Он находится в баркасе, по корме от нас. Сомневаюсь, что они доберутся до корабля раньше рассвета. Вон какая темнотища. Вы можете разглядеть его, если перегнетесь через борт. — Стивен так и сделал: несмотря на очень теплую воду, море светилось совсем слабо, но это мерцание все же позволяло разглядеть за кормой кильватерные струи буксируемых фрегатом шлюпок. На самой дальней из них маячил головной убор капеллана. — Можете составить ему компанию, — предложил доктору Моуэт. — Я помогу вам перелезть через фальшборт, если захотите.

— Не захочу, — отозвался Стивен, оценив расстояние, какое пришлось бы ему преодолеть, и усилившееся волнение, трепавшее вереницу шлюпок — командирский баркас, гичку, прогулочную шлюпку и оба катера. — Не хочу накликать беду, но послушайте, Джеймс, разве эти шлюпки не швыряет самым ужасным образом из стороны в сторону? Не увлечет ли их в пучину кильватерной струей, и не погибнет ли отец Мартин?

— Что вы, сэр! — возразил Моуэт. — Никакой опасности нет, а если ветер и усилится, то я уберу марсель, подтяну отца капеллана к борту и подам ему трос. Разве не приятно наконец-то идти с ветерком? Ведь с тех пор, как мы покинули Гибралтар, мы впервые делаем больше пяти узлов. В начале вахты впередсмотрящий начал докладывать об этом, а теперь, должно быть, если бы мы смогли, то увидели бы у форштевня мощные буруны. «Летит над волнами корабль, лишь сокол догонит его».

— Это ваши стихи, мистер Моуэт?

— Увы, нет. Гомера. Господи, что это был за талант! С тех пор, как я начал его читать, я даже перестал думать о том, чтобы писать самому. Он же такой… — Не закончив фразу, восхищенный Моуэт умолк.

— А я и не знал, что вы эллинист, — заметил Стивен.

— Ну какой из меня эллинист, сэр? — улыбнулся Моуэт. — Я читал его в переводе. Эту книгу мне подарила на память одна молодая дама в гибралтарском кафе под названием «Чапмен» — великолепном заведении. Я принялся читать ее потому, что преклонялся перед дамой, и еще потому, что надеялся ошарашить беднягу Роуэна красивыми образами и строфами, когда мы с ним увидимся, но не удержался и стал читать дальше. Вы знаете Гомера?

— Я почти не читал его на английском, — признался Стивен. — Хотя как-то заглядывал в переводы мистера Поупа и госпожи Дасье. Надеюсь, ваш перевод лучше.

— О, скажу без ложной скромности, он великолепен — иногда он гремит, словно прибой о скалы, ведь «Илиада» написана таким звучным гекзаметром. Я уверен, что этот перевод очень похож на греческий оригинал. Нужно показать его вам. Но, если я не ошибаюсь, вы читали поэму в подлиннике.

— У меня не было выбора. В детстве меня плеткой заставляли читать Гомера и Вергилия, Вергилия и Гомера. Сколько тогда было пролито слез. Но, несмотря на это, я его полюбил и вполне согласен с вами: он самый выдающийся из поэтов. Конечно же, «Одиссея» — великолепное произведение, хотя Улисс никогда не был мне по душе. По-моему, он чересчур часто лгал. А если человек лжет без меры, то, к сожалению, он становится фальшивым и больше не вызывает к себе симпатии. — Стивен говорил это с убежденностью: его собственная закулисная, тайная деятельность зачастую требовала мучительного для нравственного чувства двуличия. — … Да, не вызывает симпатии. И я не стану переубеждать тех, кто заявляет, что Гомер не приложил особого старания при создании поэмы. Но «Илиада»! Спаси, Господи, его душу! Такое произведение, как «Илиада», не сможет превзойти ни один автор!

Моуэт воскликнул, что доктор совершенно прав, и принялся декламировать особенно полюбившийся ему отрывок из поэмы, но вскоре сбился. Но Стивен почти не слушал его; в его памяти всплывали яркие образцы, и он с воодушевлением продолжал:

— А поистине героические масштабы, на фоне которых мы кажемся такими жалкими и бледными! А несравненное искусство с самого начала и до благородного конца, когда Ахилл и Приам негромко беседуют ночью, зная, что они обречены! Благородный конец, их достойная кончина, поскольку я считаю погребальный ритуал всего лишь необходимой формой, почти приложением. Книга насыщена смертью, но в то же время сколько в ней жизни! Пробило четыре склянки, прервав их беседу, и с разных концов корабля стала доноситься перекличка впередсмотрящих и часовых:

— Спасательный буй, все в порядке!

— Мостик правого борта, все в порядке!

— Скула правого борта, все в порядке!

Затем отрапортовали остальные вахтенные. Помощник плотника, принесший с собой фонарь, доложил, что в льялах одиннадцать дюймов воды — утром ее можно будет выкачать за полчаса. Вахтенный штурман, недолго посуетившись с фонарем и песочными часами, воскликнул:

— Семь узлов одна сажень, сэр. — Моуэт записал эти данные на грифельную доску.

Фонарь скрылся в люке, и вновь их окружила темнота, ставшая еще чернее, и Стивен произнес:

— Жил некогда глупый обитатель города Лампаска по имени Метродор, который считал богов олицетворением всего: огня и воды, неба и солнца и так далее… Насколько я помню, Агамемнон был у него верхним слоем воздуха. Целый легион книжных червей толковал Гомера вкривь и вкось, находя у великого слепца множество скрытых подтекстов. Некоторые утверждали, что «Одиссея» — не что иное, как огромная раздутая метафора, что ее создатель — просто ловкий сочинитель акростихов. Но, насколько мне известно, ни один из этих бумагомарак не заметил того, что ясно, как солнце в полдень: помимо того, что это величайшее в мире эпическое произведение, «Илиада» — нескончаемый вопль протеста против супружеской измены. Убиты сотни, какое там, тысячи юных героев, Троя залита кровью и охвачена пламенем; дитя Андромахи сброшено с крепостной стены, сама она уведена в плен, чтобы носить воду для гречанок; огромный город разрушен до основания, а жители его истреблены. И причиной такой катастрофы стала обыкновенная супружеская измена. В конце концов, героиня даже не полюбит своего недостойного героя. Джеймс Моуэт, ответьте, можно ли одобрить супружескую измену?

— Никак нет, сэр, — отвечал Моуэт с невидимой в темноте улыбкой. Улыбался он, во-первых, припомнив собственные похождения, а во-вторых, потому, что был уверен, как и многие на «Сюрпризе», что доктор делил с миссис Филдинг не только стол, но и койку. — Ни в коем случае. Иногда я подумывал о том, чтобы намекнуть ему, но такие вопросы слишком деликатны, и я сомневаюсь, что из этого выйдет толк. Слушаю, Бойл, в чем дело?