И, оставаясь прочнее прочного, Агунов за пятьдесят, московский представитель ООО, прибыл по торговым делам туда, где некогда жил, вступить в переговоры с объединением «Чаша», предлагающим облепиховую настойку и мумие за батончики из молочного шоколада с кокосовою начинкою.

От аэровокзала Агунов нанял водителя из новоприехавших, по прозвищу Махачкала.

Агуновский город, алчный, с тщательно ухоженными клумбами, чистоплотный в центре, но зашвырянный даже по ближним окраинам, – как поселение многовековое, обладал своею собственною манерою речи, которую всякий в нее перемещенный по нужде обязывался поскорее усвоить.

Поэтому Махачкала, рядясь с Агуновым, осведомился:

– А шо я буду иметь по деньгам?

Деньги у Агунова были большие, и за четкую езду он предложил Махачкале две сотенных в местных знаках. Махачкала угрюмо кивнул: мысль его состояла в том, что назови он сам какую-то сумму – гордец-пассажир, конечно, не унизился бы до спора, но если снагличать и попытаться затеять торги, пассажир-гордец, скорее всего, просто покинет его машину, чтобы пересесть в другую, а Махачкала и его товарищи были покамест недостаточно сильны в здешней системе извоза и не смогли бы этому помешать.

– Куда ты хочешь йехат? – спросил Махачкала, наставя на Агунова коричнево-сизую внешность.

Ехать следовало на Каплуновскую – бывшую Краснознаменную.

– А как ты хочешь йехат? – снова спросил Махачкала.

– Зеленый – общий, красный – наш, – ответил Агунов по-московитски.

У себя на родине Махачкала убил бы шутника выстрелом в упор, а труп – сбросил бы в ущелье на съедение хищным птицам; но на чужбине он держался значительно умеренней и терпимей.

На десятой минуте сознательно ползающей, со внезапными подкидами езды усталый Агунов задремал.

Тогда водитель Махачкала прибрал кисть со сферического набалдашника переключателя скоростей и крутанул приемник, откуда борзо раздалась старая песня: «…пра миня щисливая гыварили фсе…».

– Я дала и верила, думала – рожу, а пошла проверила – с триппером хожу, – ворчливо продолжил куплет Махачкала, надеясь отомстить пассажиру и показать ему свою подготовку; при этом он вновь потянулся пальцами к аппарату, будто бы с целью его загасить, но всего лишь убавил ему громкости – в надежде на другой подходящий концертный номер.

– А раз он так, – беззвучно всхлипнул и засекся на вздохе по обыкновению пребывающий в тонком сне Агунов. – А раз он вот что, то и я! То и я сейчас присосежусь к его заявке. Воспойте, жанровые певицы, наши с ним обстоятельства, нашу перелицованную на мездряную изнанку, нашу расчесанную, чумовую, бубонную судьбу – воспойте, нам ехать долго. Ты, бокастая лярва Нина Дорда, ты, нежная уродинка Елена Великанова, ты, белогрудая профура Капитолина Лазаренко, ты, дюшесная кармелька Тамара Миансарова, и ты, басовитая дылда Эдита Пьеха – с иностранным акцентом и в короткой твердой юбчонке синтетической парчи. Верните нам нашу с водителем подоплеку, чухню нашего прозябания, то есть даже не рамалу-чавалу, не горевую магнитофонщину, а за все про все – тот битый-ломаный щебень, вещество «шеллак», тяжкие круги с наклейками Апрелевского завода, откуда светил нам золотой маяк-люцифер; се мiр мой под управлением Кнушевицкого, в обработке Людвиковского, в сопровождении инструментального ансамбля!

– Спи, спи, – попросили Агунова.

– Нет!

– А ты не грусти и не плачь, как царевна Несмеяна, это глупое детство прощается с тобой, – захотели его развеселить и утешить.

– О, конечно, я не стану грустить и плакать, ибо предельно циничен и знаю, что все кругом – одно сплошное гебе, – не успокаивался Агунов. – Это оно, гебе, стремясь отвлечь нас от борьбы за демократические преобразования с целью беспрепятственной репатриации хазар, насадило в кладбищенских садах непроходимые сирени, а осенью подпускало нам под ноги слюдяное хрупчание, возводило над нами невесомый выпар-флюид, разреженней тумана, но погуще мглы; и по сей день мы, словно глупая Лотова жена, ошпаренная горячим тузлуком, замираем, чуть только заслышим…

Концерт продолжался; и под его воздействием томительное, горчайшее, слезное любострастие овладело Агуновым. Наконец он добился, чего сам хотел; он охаживал Жанку прямо во дворе, на лавочке, ворочал ее по-всякому, и в городе не было никого, кто посмел бы ему в том помешать, – а ехать при такой скорости навряд ли оставалось менее получаса.

Больная черепаха —

ползучая эпоха,

смотри: я – горстка праха,

а разве это плохо?

Борис Чичибабин

Мы срослись. Как река к берегам

Примерзает гусиною кожей.

Так земля примерзает к ногам,

А душа – к пустырям бездорожий.

Олег Чухонцев

Им, конечно, следовало бы меня убить. Или, напротив того, оставить в абсолютном покое. Какая-нибудь служба-матка со средней заработной платой, мелкие благодеяния из внебюджетных фондов, позволяющие прикупить порядочное жилье и машину, – как минимум, твари, как минимум!

Нет, я не переоцениваю своей значимости, это они и себя, и меня переоценили, чему виной – избыток стремлений к идеалу: у меня – к личностному, у них – к державному. Иначе все давно бы кончилось: не там, так здесь. И я бы непременно заткнулся! Я бы, поверьте, никогда не открыл бы мерзостного клеветнического рта. Ничего я не писал – не бейте! – и не напишу, – ежели б вы только…

Ежели бы да кабы да во рту росли грибы.

Мой знакомый фельдфебель Бутбуль рассказывал, что грибы во рту расти могут – он сам видел. Лежит в блиндаже труп, во рту у трупа – земля, а в земле – грибы. Бутбуль полагает, что шампиньоны.

Вот вам и цепь ассоциаций, вот какова она, овеществленная мечта автора поговорки.

Допускаю: может быть, она не поговорка, а пословица. Но тем лучше.

Достали они меня, разозлили – опять-таки, на свою и на мою голову одновременно…

Кстати, если у кого-нибудь возникло впечатление, будто я душевно нездоров, страдаю маниями величия и преследования моего величия, – впечатление придется изменить. Несколько раз я обращался к незаинтересованным психиатрам. Здоров. Даже нет у меня признаков нервно-психического истощения, которые признаки обязаны были проявиться, – принимая во внимание бытовые и семейные обстоятельства, трудности устройства на новом месте.

Так что повторюсь: разозлили меня, вовремя не утешили – значит, извергну я накопленную за последние десять лет информацию . Ей-то я постараюсь придать общественный интерес, но и свои творческие возможности не ограничу.

Как сказал поэт-футурист, я знаю силу слов, я знаю слов набат. Действительно, Орфея за его произведения даже в подземное царство впустили и мертвую жену чуть было обратно не отдали. Но зато Пушкина не выпустили за рубеж для успешного излечения замастыренной аневризмы. А уж Мандельштама, вероятно, перепутав с Бабелем, и вовсе никуда не впускали и не выпускали.