— Да, хорошо бы. Только мой опыт показывает, что бывалые уголовные ничего не скажут.

— Мой тоже, — подтвердил Лыков.

— Тогда прихватите, пожалуйста, с собой Степковского. Я обещал дочкам Яна Касъера, что перешлю в тюрьму пояс из собачьей шерсти. У старика больная спина.

— Эко вы ласково с бывшим громилой! — удивился Алексей.

— У нас в Варшаве так принято.

— Отдайте пояс мне, я сам вручу.

— Да там еще что-то на словах. Какие-то бытовые неурядицы, требующие разрешения главы семейства. Не знаю, что именно, — с дочерями разговаривал Степковский.

— Ну хорошо, пусть он спускается к дежурной пролетке, скоро поедем.

Старший агент Степковский, высокий основательный мужчина с ухоженными усами и твердым взглядом, вызывал у всех невольное уважение. Лыков знал, что этот человек воевал с турками и имеет Георгиевский крест. Одного возраста с Витольдом Зеноновичем, Степковский, видимо, помогал тому негласно руководить отделением.

Нарбутт пошел предупредить старшего агента. Лыков на минуту отлучился в клозет, а когда спустился к подъезду, там его ожидал курьер. Оказалось, коллежского асессора срочно вызывают к обер-полицмейстеру.

— Пан Степковский, это может быть надолго, — решил отпустить поляка Алексей. — Вы не ждите нас, езжайте один, а мы найдем извозчика.

Лыков поднялся на третий этаж. Толстой встретил его приторно-благожелательно.

— Господин камер-юнкер! Когда вы намерены возвратиться в Петербург?

— Когда получу приказ из Департамента, ваше превосходительство.

— Я только что послал телеграмму Дурново. Обрисовал ваше участие в деле с самой положительной стороны…

— Благодарю, ваше превосходительство.

— …и сообщил, что считаю вашу командировку исполненной.

Лыков промолчал.

— Вам ведь, помимо розыска, поручено еще кое-что?

— Да. Составить рекомендации по улучшению деятельности варшавского сыскного отделения.

— Прошу не обойти вниманием и прислать мне для ознакомления экземпляр вашей записки.

— Непременно, ваше превосходительство.

— Можете идти.

Раздосадованный этим пустым разговором, Лыков снова вышел на подъезд. Дежурная пролетка еще не вернулась. Сыщи ки поймали извозчика с биржи и отправились в тюрьму за свой счет.

Варшавская следственная тюрьма помещалась на Дзельной, 24. В этом месте в нее упиралась улица Павя, поэтому в народе тюрьму прозвали «Павяк». На кордегардии Лыков предъявил заверенную карточку.[39]Утром сыщику с боем выдали ее в канцелярии обер-полицмейстера. Прежде чем допрашивать налетчиков, он решил переговорить со смотрителем тюрьмы. Полицейских провели в кабинет коллежского секретаря Молчанова. Тот первым делом спросил:

— Это не вы наших хлопцев замели?

— Каких «ваших»?

— Ну, в среду доставили. Под впечатлением ребята! У двоих головы разбиты.

— А нечего на камер-юнкеров с кулаками бросаться!

— А маза ихнего, говорят, вы как буряты белку — в глаз?

— Пришлось, — уже не ерничая, ответил Лыков. Со смертью он не шутил.

— А и черт с ним! — так же кратко резюмировал Молчанов. — Желаете теперь остальных допросить? С кого начнете?

— С самого молодого, конечно. Надеюсь, два дня одиночки подготовили почву для беседы.

— Откуда одиночки? — удивился смотритель. — Они сидят в общей камере, все трое.

— Как в общей? — воскликнул Алексей. — Эх! Зачем в общей?

— Указание титулярного советника Нарбутта.

— Черт! Теперь их без толку допрашивать!

— Почему? — не понял Егор.

— Потому что они уже сговорились. И будут теперь валить все на мертвого Гришку. Знать не знаем, ведать не ведаем… Эх, Витольд Зенонович! Опытный ведь человек. Для чего он так сделал?

— А потому — поляк! — неожиданно сообщил Молчанов.

— Поясните вашу мысль.

— В рассуждения высокого разума господина Нарбутта я войти-с не могу-с! Умишком не вышел! Но не зря, видать, его из начальников отделения турнули…

— Понятно. Прикажите привести арестованных.

Начался рутинный допрос. Лыков вызывал уголовных по очереди и спрашивал одно и то же. Иванов стал было записывать ответы, но скоро прекратил это бесполезное занятие.

Алексея интересовали подробности обоих убийств — ротмистра Емельянова и штабс-капитана Сергеева-третьего. Особенно он напирал на последнее преступление. Где гайменники налетели на свою жертву? Кто нанес смертельный удар? Кто отвозил умирающего на свалку?

Все трое ответили одинаково: это не мы! Гришка действовал один, а остальные сидели в притоне и целыми днями дулись в карты. Скучали да мечтали в Россию вернуться! Потому — в Польше русскому фартовому швах…

Махнув рукой, коллежский асессор велел смотрителю изготовить со всех троих фотографические портреты и отослать их в петербургское сыскное для опознания. Три варшавских узника явно давали о себе ложные сведения. Это старая уловка уголовных — врать и путать следы. По виду ребят ясно, что они рецидивисты. За Гришкой числилось много кровавых дел в столице. Если фартовых опознают, то вытребуют в Петербург и там закатают по полной…

Лыков был раздражен неудачей, хотя другого и нельзя было ожидать. Опасения Нарбутта подтвердились. Перед допросом Яна Касъера требовалось собраться с мыслями, и Алексей вывел помощника на улицу. Они сели в пийяльне[40]и выпили по пиву; сыщик был задумчив. Вдруг он скомандовал:

— Айда на телеграф!

— Зачем?

— Отобью Дурново экспресс, что розыск законченным не считаю и остаюсь в Варшаве.

— Ух ты! А для чего?

— Сам пока не очень понимаю. Но что-то не так. Слишком уж просто все разрешилось.

— Чего же простого? — возразил помощник, хотя, видимо, обрадовался решению шефа. — По штабс-капитану мы имеем свидетеля. Новец-младший на большого актера не похож. На «мельницу» он нас вывел. В том, что Сергеева зарезал Гришка, сомнений нет. Вот часы Емельянова — да, слабая улика. Они могли оказаться у маза случайно. В карты выиграл или купил… Необязательно, кстати, что и у убийцы! Кто-то так же, как давеча Эйсымонт, обобрал труп пристава, лежащий под забором. Но здесь тупик. У Гришки уже не спросишь.