Потом он потребовал, чтобы на кухне установили для него особый стол, принес собственную четырехугольную пирожную форму величиной лишь немногим поменее настоящего гроба, принес свои драгоценные ножи для рубки фарша и принялся месить тесто, покрикивая на поварят, чтобы как следует растопили печь и не подглядывали за его секретами. Единственное, что он им доверил, – ступку с пестиком, чтобы истолочь мускатный цвет с прочими пряностями, при этом никто не должен был видеть, сколько и чего повар кладет в ступку.

Раскатав тесто и выложив им форму, Аррибо замесил оставленный кусочек покруче и вылепил из него оленя с ветвистыми рогами – почти такого же, как на курляндском гербе. Оленю надлежало украсить крышку пирога. Он уложил в тестяную корзину очень мелко порубленное мясо, перемешанное с фруктами и пряностями, подслащенное розовой водой с сахаром, сверху – слой фиников и все это присыпал тмином.

Потом он уселся возле печки – чтобы завистники не подбавили огня и «гроб» не обуглился. Но завистники не дремали и довели его своими вылазками до бешенства.

Герцогиня, выслушав, рассмеялась и послала слугу за старшим поваром – каковой и получил нагоняй за то, что плохо смотрит за поварятами. Что касается времени обеда – оно было туманным: поди знай, не заедет ли его сиятельство по дороге с охоты в поместье к приятелю-барону, устроившему у себя ткацкую мануфактуру, посмотреть, как ткут паруса…

Приглашение к обеду было для графа ван Тенгбергена равносильно приказу. Он подчинился, хотя ему было плохо – накатила неимоверная рассеянность, в разговоре он вдруг стал путать слова.

Герцог к обеду не опоздал, и по серьезной причине – потом он собирался скакать в Скрунден и там переночевать. В Скрундене у него были пороховая мельница и мушкетная мастерская.

После обязательных перемен блюд настала очередь «гроба».

Совершенное творение Арне Аррибо внесли в герцогскую столовую четыре поваренка. Сам он в белоснежном фартуке встал у дверей с большим достоинством, ожидая комплиментов. Тихо играл бесконечную мелодию струнный квартет, гости его высочества переговаривались и смеялись, а повар пытался по лицам угадать – угодил ли. Наконец и музыка завершилась, и от пирога едоки устали. Паж подошел к Аррибо и пригласил его к герцогу.

– Отменно, сударь, отменно! – похвалил Якоб. – Я благодарен господину ван Тенгбергену, который пригласил вас ко мне. Вы остаетесь. Супруга моя тоже благодарит вас.

– Я рада, – кратко согласилась герцогиня. – Завтра утром придите к нашему мажордому обсудить условия. А умеете ли вы готовить легкие мясные блюда для детей?

Граф сидел довольно далеко от Якоба и Луизы-Шарлотты – вроде и за столом, а вроде и не имел отношения к беседе. Он прислушивался, кивал, но чувствовал себя очень странно – словно бы его, выкрав из дома, вдруг поместили на сцену, одетого в театральный костюм, и велели играть благородного кавалера в комедии Скаррона – в комедии, где кавалер служит фоном для трусоватого, пронырливого, наглого и изрекающего горькие истины слуги Жодле. И изволь являть благородный вид, изволь говорить александрийскими стихами, не то будет плохо…

Он вдруг понял, как тяжко приходится актеру, принужденному быть то полководцем, то святошей, то мошенником, и смена масок до такой степени сбивает душу с толку, что уже не понять: а каков ты сам, господин паяц? Добр, зол, весел, слезлив? Человек, который может жить только под маской, – не Господом созданная тварь!

Где бы взять книгу, думал граф, где бы взять книгу? Хотя бы ощутить ее кончиками пальцев, вдохнуть родной запах кожи!

Герцог довольно скоро отпустил гостей. Некоторых, в их числе и графа ван Тенгбергена, забрала к себе герцогиня. У нее музицировали, затеяли игру в карты, потом стали собираться в церковь. Граф повлекся за придворными в смутном состоянии духа – он плохо понимал, на что ему сейчас церковная служба. Все забыть и заснуть – об ином он и не мечтал. Средство для забытья припомнилось немедленно. И герцогская свита стала ему вдруг тягостна, разговоры показались нелепы, лица – отвратительны.

Аррибо, переодевшись, ждал графа ван Тенгбергена, чтобы проводить его и по дороге долго и с жаром благодарить. Его многословие было непонятно – граф не видел причины для благодарностей.

– А книжку я вам верну, как только прочитаю! Отменная книжка, хотя читаю с лексиконом – но наслаждаюсь! – восклицал Аррибо.

– Книжка?..

Надежда вспыхнула золотой искоркой – может, «Дон Кихот» попал к повару? Кому он нужен в Кулдиге? Только двоим – графу ван Тенгбергену и повару-датчанину, которому приспичило учить испанский язык.

– Дивно, ей-богу, дивно, что испанец написал такую книжку про беса! Испания – это же королевство католиков, там лишнего слова не скажи – к тебе привяжется инквизиция и потащит на костер! – убежденно продолжал Аррибо.

Граф смотрел на него так, как смотрел бы больной, разбуженный от тяжкого сна и снова ощутивший боль.

Аррибо трещал как сорока, пока не довел графа до его жилища. Там их встретил Ян, очень благодарил повара, даже предложил ему стакан вина. Аррибо выпил за здоровье графа и ушел.

– Ян, я устал, – сказал граф. – Я безумно устал. Я лягу.

– Сейчас приготовлю постель, – отвечал слуга, очень удивленный, – обычно его молодой хозяин был неутомим. Тоска в глазах и дрожь в голосе – это было что-то новенькое, а движения руки, шарившей там, где полагалось быть фальдрикеру, Ян не заметил.

Пока он стелил постель, граф присел к столу у окошка. Он желал одного – хоть бы скорее заснуть и забыться…

В комнате еще было светло, поэтому Ян не зажег свечу.

Граф достал из баула деревянную коробочку, длинную и плоскую. В ней, завернутые в сукно, лежали три белые трубки. Там же хранились тонко нащипанные лучинки – разжигать трубку. Потом он достал табак и огниво, набил трубку, примял табак большим пальцем, стал добывать огонь. В левой руке он держал кремень и рожок с трутом, правой бил о кремень кресалом с мелкой насечкой, чтобы снопик желтых искр ударил прямо в трут. Когда удалось, он от трута поджег лучинку и стал раскуривать трубку – это искусство он освоил в детстве, научил отец, которого развлекало, когда ребенок проделывал манипуляции опытного курильщика и выпускал изо рта дым колечками.

Но отцовский табак был обычный, а тот, что привез в Гольдинген граф, – с коноплей. Именно он и требовался, чтобы усмирить душу и победить растерянность.

Граф сел поудобнее, откинулся на спинку стула и погрузился в тот легкий транс, который хорошо известен всем завзятым курильщикам. При этом конопля стала понемногу туманить рассудок – и это было хорошо. Для того, кто утратил форму самого себя, даже замечательно. Если знать меру…

Ян тихо пожелал спокойной ночи и, поклонившись, вышел.

А в комнате становилось все темнее – и остался наконец один тусклый прямоугольник окошка, расчерченный на маленькие квадраты.

Вдруг граф ощутил отсутствие тела. Душа была – тело пропало. Он опомнился – тело вернулось, но не свое.