И вот я начала понемногу отходить от наркоза и уже могла расслышать на заднем плане приглушенные голоса мамы и Апи. Как вдруг медсестра заорала мне в ухо: «СЕЛЕСТА! СЕЛЕСТА, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!»

Боже, она что, думала, мне вживили кохлеарный имплант, и хотела его протестировать?

Доктор Тимберлейк оказался прав: до чего же паршиво было восстанавливаться после операции. Те из вас, кому довелось в двадцать пять перенести экстренную операцию на открытом сердце из-за Неисправного Упрямого Куска Дерьма, знают, что медсестры буквально на следующий же день после того, как вас располосовали, заставляют вас подниматься с постели и начинать ходить на своих двоих. Нет, все понятно. Но зачем же так мелочиться? Может, уж сразу перейти к прыжкам с шестом – продемонстрировать Неисправной Упрямой Хреновине, что от нее требовалось?

Но ложкой меда во всем этом медицинском пиздеце были наркотические вещества, которыми, по предписанию врачей, в изобилии накачивали мое измученное тело. Уверена, узнай Эскобар, сколько первоклассной дорогостоящей дури в те дни текло у меня по венам, он бы мгновенно принял меня в свой картель.

Поначалу меня кололи морфином, но мы с ним не слишком хорошо поладили. Нет, меня от него отлично плющило, и боли я не чувствовала вообще, но с ним я попеременно находилась только в двух состояниях. Либо меня штормило и тошнило, либо мне мерещилось, что за мной охотятся террористы. Тогда мы решили поменять препарат, и под словом «мы» я подразумеваю «все, кроме меня». Потому что я в тот момент едва на стуле могла усидеть, не свалившись, и, уж конечно, не в состоянии была принимать важные решения. В грудь мою было вшито несколько трубок, чтобы обеспечить дренаж тем 12 литрам жидкости, что скопились там за сутки после операции. В шею был вставлен центральный катетер, через который в меня и вливали обезболивающее и другие лекарства. А еще один катетер был введен через уретру в мочевой пузырь.

Доктор переговорил с анестезиологами, и морфин мне заменили высокими дозами оксикодона. Еще они обсудили торчавшие из моей груди трубки и то, чем меня нужно будет уколоть, когда придет пора их вынимать. Смутно помню, как врач сказал маме: «Дадим ей зачать скотину, эта дура больно бесполезная».

После выяснилось, что на самом деле он произнес: «Дадим ей за час морфину, процедура довольно болезненная».

Что сказать, я была под кайфом.

После того как мне сменили обезболивающее, я еще три дня привыкала к новому препарату (который, кстати, как я выяснила, когда пришла пора вынимать из меня трубки, вообще ни хрена не торкал). А на четвертый в палату вошла мисс Гнусен[34] и объявила, что сегодня «тот самый день», чего я одновременно ждала и боялась. Избавиться от трубок было бы классно, но я опасалась, что в процессе мне может быть больно. Родители приехали поддержать меня. Папа, в своей обычной манере, остался в коридоре, чтобы ни у кого не путаться под ногами, но все же дать мне знать, что он меня любит и переживает за меня. А мама, надежная как скала, была рядом со мной и поминутно отвечала на звонки сестры, жаждавшей узнать, как дела.

Мисс Гнусен начала натягивать перчатки, и я напомнила ей: «Эмм… Анестезиолог сказал, что мне нужно будет дать морфина, прежде чем вынимать трубки». На что она ответила: «Милая, не нужен тебе никакой морфин, это не больно».

Будь я в нормальном состоянии, а не удолбанная, как Кит Ричардс в молодые годы, я бы спросила ее: «То есть, по-вашему, когда из груди вытаскивают трубки после экстренной операции на открытом сердце, никакой морфин не нужен?» Но я была не в себе. Я была растеряна, измучена и полагалась «на профессионалов». Она сняла шов, удерживавший правую трубку на месте, и медленно потянула ее на себя. За всю жизнь я никогда не испытывала ничего подобного. Боль была такая, что я не могла ни вскрикнуть, ни вдохнуть. Я лишь стонала и выгибалась, искренне надеясь, что грудная клетка сейчас лопнет и я сдохну. Медсестра выдернула правую трубку и стала обходить кровать, чтобы заняться левой. Я же зарыдала у мамы в объятиях, умоляя ее больше не подпускать ко мне эту женщину. Но мама и слова сказать не успела, как медсестра уже дернула за вторую трубку. До сих пор поражаюсь, как это в тот день я не умерла от боли.

* * *

Помните, где вы были, когда узнали, что погибла принцесса Диана? Лично я ехала в автобусе домой из торгового центра в Брисбене, где у нашего танцевального коллектива было выступление. Автобус как раз отъезжал от остановки, мы с Джули Ист и Салли Паркер сидели на заднем сиденье и считали, у кого на костюме больше блесток. И тут по радио сказали, что она умерла. Мне было тринадцать, и, как всякий эмоциональный подросток, я потом всем рассказывала, что меня ее смерть потрясла больше, чем кого бы то ни было. И еще год после ее гибели не забывала упомянуть в молитвах своего будущего мужа – Уилла или Гарри. Я не привереда и согласилась бы на любого из них.

А про Майкла Джексона помните? Я была на съемочной площадке «Всех святых», и вся наша группа услышала эту новость по телевизору. Я же в тот момент болтала по телефону с сестрой, и мне сказала она. Мне было двадцать пять, и, как всякая эмоциональная женщина, я потом всем рассказывала, что меня его смерть потрясла больше, чем кого бы то ни было.

Угу, у всех нас есть такие истории.

Экстренная Операция на Открытом Сердце, конечно же, сильно повлияла на меня, но для многих моих близких этот опыт стал едва ли не еще более травматичным. И у каждого из них есть своя история о том, как они обо всем узнали.

Сестра Оливия:

В тот день лило как из ведра… Будто на небесах кто-то обоссался. Я была в Нью-Фарм (Брисбен), ехала в машине вместе со своим десятинедельным сыном Гарри.

Тут мне позвонила мама, я съехала на обочину и ответила. Я была просто в шоке, но ничего не чувствовала – не знала, что должна чувствовать. Тогда я позвонила своему мужу, Бену, и он так распереживался – даже с работы в тот день пораньше ушел.

Марика (лучшая подруга):

Я была на репетиции. Утром, перед твоей операцией, мы болтали по телефону. И потому, когда около полудня мобильник зазвонил и на экране высветился твой номер, я подумала, что процедура уже закончилась, ты как раз отходишь от наркоза и звонишь потрындеть. Я взяла трубку и спросила: «Ну что, ты жива?» Но оказалось, что звонит Буэла[35] сказать, что еще непонятно, выживешь ты или нет. Я пришла в ужас. Запаниковала. Я осталась на репетиции, но сказала режиссеру, что телефон не выключу и буду каждые полчаса проверять входящие, – обычно я никогда так не делаю.