– Это совершенно безопасно, – сказал Мастер Зверей, заметив выражение моего лица. – Мое искусство подконтрольно. Я сделал лишь то, что умел, а это и вправду совсем немного, по сравнению с истинной силой урочищ. Уверяю тебя, благородный принц: меня контролировали двое Ведающих, и, если бы я не устоял перед искушением использовать мощь этой силы, имперские лучники мгновенно превратили бы меня в ежа. Не опасайся ничего, благородный принц, и тренируйся. Пока ты не можешь ступить на свой остров. Неловкая игра ввела бы твоих зверей в безумие.

Все говорило о том, что я получил сверхъестественную, чудесную силу власти над стаей желтых зверьков, бегающих по овальному острову, который прогулочным шагом можно было обойти за время, меньшее, чем полный огонь свечки.

Конечно, это меня очаровало. Я радовался куртке цвета осенних листьев, собственной беседке и свирели. Часами наигрывал в комнате мелодии, и уже через несколько дней случилось так, как предвещал Мастер Зверей. Тоскливые, беспокойные звуки сходили с моих губ и пальцев, и я даже не чувствовал, что держу у губ свирель. Не думал о том, когда дуть и какие дырочки закрывать. Со временем я начал соединять мелодии, а было их немало, и я полагал, что понимаю, о чем говорил мастер. Это и вправду была лишь азбука, я же учился складывать ее в слова и фразы. Не мог дождаться минуты, когда выйду на остров и начну испытывать свои умения.

Единственным, кто не скрывал недовольства от всего этого, был мой старший брат Кимир Зил. Каждый из нас происходил от разных матерей. Это не правило, но так сложилось. Согласно обычаям императорского дворца, мы должны были считать главнейшей из матерей императрицу, которая являлась матерью Чагая.

Дело в том, что мы сильно отличались друг от друга, сильнее, чем это обычно случается в семье. Кимир Зил был самым старшим, самым высоким и долгое время самым сильным. Маленьким я его любил и восхищался им. Когда стал чуть взрослее, заметил, что он жесток и высокомерен. Казалось, он презирает меня и ненавидит Чагая. Никогда не упускал случая выказать свое превосходство хоть в чем-то. Если выпадало мне с ним тренироваться, я знал, что мои ноги и руки станут багровыми от синяков, что если он придавит меня и выкрутит руку, то будет делать вид, что не замечает выставленного пальца моей свободной руки – знака, что я сдаюсь, – и не отпустит, пока Ремень этого не заметит. Он во всем должен был оставаться лучшим, и ничто не пробуждало в нем такой ярости, как малейшее поражение. Он единственный часто повторял, что будет делать, став императором. Мне и Чагаю казалось совершенно очевидным, что так оно и случится. Кимир Зил рвался к этому. Меня же обязанности властителя пугали. Быть тем, от кого зависит судьба всех обитателей империи, стоять где-то на фоне всего, что происходит, – такое казалось мне слишком тяжелым грузом. Чагай же всегда повторял, что мечтает лишь о том, чтобы вернуться в Дом Киновари, делать то же, что и обитающие там женщины, жить в спокойствии. Играть на синтаре, рисовать и заниматься написанием стихов или созерцанием прекрасного. Кимир Зил в связи с этим, естественно, интересовался, не желает ли в таком случае Чагай сделаться его конкубиной, и постоянно подсмеивался над ним. На самом же деле могло оказаться, что никто из нас не подойдет на роль властителя, и Тигриную Шапку наденет кто-то из трех наших младших братьев, что проводили беззаботные годы в Доме Киновари.

Я любил Чагая как младшего, глупенького брата, немного жалел его. С Чагаем была та проблема, что само существование мира его ранило. Он казался мягким и плаксивым, но я знал, что для того, кто так страдает по любой причине, поспевать за толстокожим Кимир Зилом и мной – настоящее геройство. Порой Чагай, всхлипывая и жалуясь, мог достигнуть того, чего ни мне, ни моему брату, несмотря на гранитное лицо и сжатые зубы, достичь не удавалось. Однако чаще ему это не удавалось – да и не слишком оно его интересовало. Он не мог уразуметь простейшей интриги, не мог верно обучиться ни военному фокусу, ни стратегии. Зато любил музыку, танец и веселые истории. Мне думается, он и вправду должен был оказаться в чем-то вроде Дома Киновари и сидеть там на подушках с синтарой в руках.

В тот вечер за ужином я и Чагай радовались новому заданию. Ведь были мы детьми, и нам подарили не котенка или щенка. А даже это для ребенка – целое сокровище. Здесь же каждый из нас стал властелином более сотни пушистых созданий, немного напоминающих выдр, а немного – маленьких собачек: мы этим восхищались. Более того, каждый из нас получил собственное маленькое королевство.

Только Кимир Зил с кислой миной на лице и нескрываемой яростью слушал нашу болтовню.

– Потеря времени! Проклятая потеря времени! – рявкнул он, кроша хлеб на стол. Внезапно устремил палец прямо в Ремня. – Мы должны получить отряды войска! Мы должны стать командирами!

– Не кроши хлеб, тохимон, – спокойно сказал Ремень. Он всегда был спокоен. – Подумай о людях, которые с радостью съели бы то, что ты нынче разбрасываешь.

– И что с того, – буркнул Кимир Зил. – Однажды я стану императором и смогу хоть купаться в хлебе. Я сын императора, Учитель. К чему мне уважать хлеб? Я ведь не стану ни печь его, ни сеять. Для того существуют селяне. Я же стану заниматься тем, чтобы они вообще могли этим заниматься. Ты должен подготовить нас к битвам во славу империи. Это наше предназначение. Ты же приказываешь нам терять время в опеке над зверьми. Это сумеет любой пастух. Мы должны играть им на свирелях?

– Большая часть империи – именно хлеб, тохимон. Если его будет не хватать, чем обернется вся слава империи? Тебе надобно есть как и пастуху. Ты – лишь человек, как и он.

– Я – другой человек. Я сын императора. Никто не сажает пастухов на троны. Было бы больше смысла, дай ты нам по сотне пехоты.

Ремень старательно вымакал соус в миске кусочком хлеба и расселся на лавке, вынимая свою трубку и рог с зельями.

– Помнишь, как я учил тебя плавать, тохимон? – спросил он.

Кимир Зил окаменел, а его зубы заскрипели от ярости. Он боялся воды, словно кошка. Последним из нас научился плавать, когда я и Чагай уже вовсю плескались в озере, ныряя, словно выдры. Он не мог забыть этого унижения.

– Ты плакал, тохимон, когда вода омывала тебе подбородок, и нужно было окунуть в нее лицо. Твои братья садились к завтраку в одних набедренных повязках и жаждали бежать к пруду, а тебе приходилось идти в ту сторону, преодолевая корчи от мыслей о воде.

– И что с того? – рявкнул Кимир Зил, трясясь от злости, и особенно от того, что Чагай начал хихикать. – Я преодолел свой страх! Ты сам сказал, что всякий человек должен познать собственные ограничения и что лишь глупцы ничего не боятся!

– Это правда, – сказал Ремень. – Ты превозмог себя, и я гордился тобой больше, чем твоими братьями, которые справились с этим без труда. Но что было бы, Молодой Тигр, благородный принц, если бы я учил тебя плавать, как это делают варвары из устья Горькой Воды, – просто бросив тебя в море? Ты утонул бы. Их дети тоже порой тонут. Они верят, что каждый родится для моря, как и ты веришь, что каждый родится, чтобы быть предводителем. Потому, если ты желаешь когда-нибудь править людьми, у которых есть душа, мечтания и близкие, покажи мне сперва, что можешь справиться с животными.