— Вообще-то он большой богач, этот боярин Ставр, — на обратном пути рассказывал Гриша. — И далеко не дурак. Усадьба у Федоровского ручья — самая большая в Новгороде — его. Еще земли в Бежецком верхе, в Обонежье и, говорят, в Заволочье. Ушкуйников у него три бригады, в Мезени рыбий зуб промышляют. Чего б еще, казалось? Живи и радуйся! Ан нет! Не таков боярин Ставр. Власти, вишь, хочет! Ой, смотри, смотри! — Гришаня остановился в виду Волховского моста, иначе прозываемого Великим. — Может, не пойдем по мостику-то?

Собравшиеся на Великом мосту вечники уже разбились на две примерно равные по количеству группы — и теперь накаляли обстановку перед хорошей дракой. Лаялись — по словам Гришани. Причем хорошо лаялись, собаки, — с выдумкой, вкусом и неподдельной страстью.

Кто-то кого-то обозвал «богомерзкими харями», в ответ послышалось «латынцы — поганыи пианицы». «Поганыи пианицы» — судя по выкрикам, сторонники Казимира Литовского, больше не разговаривали — со стороны Ярославова дворища к ним уже бежала подмога. Дождавшись подкрепления, «пианицы» с воплями ринулись в атаку. «Богомерзкие хари» тоже ждать не стали — ломанулись вперед с воплями не менее громкими. Многие размахивали кольями, кое-кто крутил над головой кистень. На середине моста сошлись с криком. И пошли друг друга бить! Колотить, колошматить, метелить! Брызнула первая кровь. Крики усилились. Кого-то уже скинули в Волхов. Шумящая на мосту распаленная толпа смешалась… уже и не ясно было, кто тут за Казимира, а кто за Ивана, не это теперь было главное, другое — успеть, ударить, пустить юшку ближайшему соседу. Стон стоял над Волховом, яростные крики дерущихся сливались в раскатистый, далеко слышимый гул. Уже целые гроздья человеческих тел сыпались с моста вниз, орошая кровью свинцовые воды Волхова. Кто-то выплывал — счастливцы, а многие и тонули. Несколько десятков лодок, наспех сбитых плотиков, утлых челнов неслись к мосту со всех вымолов, подбирали упавших, везли к берегу. Не бесплатно, разумеется.

— Курвы богопротивные, — выразился в адрес дерущихся Гришаня и сплюнул. — Токмо бы подраться! Скопячеся в сонмища, всех побиваху и в Волхов метаху. Тьфу! Пойдем, Олег Иваныч, к речке, нечего тут смотреть, очи поганить. Лодочник, эй, лодочник! Перевезешь за монетку в полпирога? За две? Креста на тебе нет, шильник! Стой, стой! Ладно… Держи вот. Чтоб тебе подавиться… Поехали, Олег Иваныч!

Отрок дернул Олега за полу кафтана. Оторвавшись от зрелища, Олег Иваныч быстро уселся в лодку. Поплыли. У моста, на вымоле — а именно туда смотрел наблюдательный Олег Иваныч, вовсе не на драку — какие-то неприметные людишки сноровисто перевязывали раненых, кому-то давали кол и отправляли обратно на мост, драться, а кого-то уносили вниз, к лодкам, предварительно одарив чем-то из кожаных мешочков. Чем-то? Несколько раз приметил Олег Иваныч знакомый денежный блеск. Драка-то не просто так была, видно, кто-то ее хорошо подпитывал — надо думать, и не только деньгами, а и расположением, дружбой, покровительством. За вымолом, в кустах, промелькнула пару раз смутно знакомая фигура в темно-зеленом плаще… Боярин Ставр. Деловито распорядился, махнул рукой на Софийскую сторону — несколько человек — неприметных сереньких людишек — бросились к заранее приготовленным лодкам. Поплыли на другой берег — быстро поплыли, вмиг обогнали лодчонку, нанятую Олегом с Гришаней. На том берегу высадились, принялись подбирать раненых… Замелькали перевязочные тряпицы, зазвенели монеты. Молодец, боярин Ставр! Олег Иваныч усмехнулся. Обе стороны финансирует! И «литовцев», и «московитов». Тем временем — ловит рыбку в мутной воде: наверняка победит на выборах. Одно слово — гибкий политик, или, как говаривал вождь мировой революции Владимир Ильич Ленин, «политическая проститутка». Что, в общем-то, по сути одно и то же.

Не успели они войти в Гришанину келью, как на крыльце затопали. Гришаня остановился, оглянулся, пропустив вперед Олега Иваныча. Задержался чуть на пороге, поздоровался звонко:

— Здрав буди, отче Феофилакт!

— Будь здрав и ты, отрок! Как там моя «Александрия»?

Феофилакт, игумен Вежищского монастыря, сухонький, седобородый, жилистый, в обычной своей черной простой рясе, с посохом, вошел в Гришанину келью… да так и застыл у порога, увидев Олега Иваныча, живого и невредимого.

— Святый Боже! Никак, господине Олег?!

Олег Иваныч с достоинством поклонился.

— А ливонец? — сверкнув глазами, тихо поинтересовался игумен.

— Все в порядке с ливонцем, — так же тихо ответил Олег Иваныч. — О том Ионе доложено…

Фефилакт удовлетворенно кивнул — видно, очень нужен был Новгороду ливонский рыцарь Куно, вернее, не именно он, а поддержка ордена. Довольно потер руки, прошелся взад-вперед по келье, подошел к столу, внимательно взглянул на рукопись…

— Оуйй! — заверещал вдруг неосторожно приблизившийся к нему Гришаня, ловко схваченный за ухо крепкой рукой игумна.

— Глумы рисуешь, богопротивец? — кивнув на заставицу с изображением рыбаков, язвительно осведомился Феофилакт и зачем-то подмигнул Олегу.

— Предерзко, глумливо, богопротивно, — добавил он дребезжащим голосом. — Однако… Однако смешно, не спорю. И лепо вельми. Ух, поганец… — игумен приблизил к глазам лицо отрока, взглянул строго: — На Москве за то — костер, ведаешь?

— Ведаю, отче, — скривившись, кивнул Гришаня. — Однако ведь и Ефросин, монах Белозерский, так же пишет…

— Монастырь Кирилло-Белозерский далече еси, — отпуская ухо отрока, продолжал воспитательную беседу игумен. — И от Новгорода далече, и от Москвы. И Ефросин-инок — муж ученейший, не тебе чета! А ты… Ты, я вижу, стригольник?!

Гришаня побледнел. Синие, как море, глаза его испуганно забегали, по щекам потекли слезы. Упав на колени, отрок припал губами к руке игумена:

— Не погуби, отче Феофилакт. А я… А я что хошь для тебя…

— Слыхал, господине Олег, богопротивные речи сего стригольника? — не дожидаясь ответа, Феофилакт усмехнулся, поднял со стола книжицу, поднес к глазам.

— Талант тебе великий Господом даден, — обернулся он к Гришане. — За то прощаю. Не меня благодари, но Господа! Милосерден еси Бог наш… За то, что сотворил, по утрам два раза по сорок молитвы читать будешь. Да поклоны бить не забудь! И пива не пить те шестнадцать ден, и квасу хмельного, ибо:

Пианство землю пусту створяет,

А людей добрых и равных в рабство повергает!

О ком молва в людех? О пианици!

Кому очи сини? Пианици!

Кому оханье велико? Пианици!

Кому горе на горе? Пианици!

«Слов о Хмелю» сие есть, опосля перепишешь. Запомнил, отрок богомерзкий?

— Запомнил, отче! Перепишу сейчас же и все, как есть, поклоны отобью, не сомневайся!

— Не мне сомневаться, глупой! Господу еси! Ну, работай… — Феофилакт прихватил поставленный в угол посох. — Ишь, удумал, рыбаков… ха-ха… и смешно ведь… О, Господи, прости меня, грешного… — размашисто перекрестясь, он обернулся в дверях: — Господине Олег, иди-ко за мной!