зная как поделикатнее облечь в слова разрыв их отношений, которых, в общем-то, и не было. А тут еще этот актер! Надо как-то все это сворачивать. Эту ложность отношений, хотя прикосновение к искусству никогда не бывает лишним. И опять всему мешала врожденная вежливость Марины. Она никогда никому не могла сказать что-то дурное, оскорбить или обидеть. От этих мыслей у Марины разболелась голова и, она, шепнув Инне, что пойдет искать анальгин, уехала домой. Телефон Андрея не отвечал. Тетка лежала на диване и смотрела телевизор. Она всегда смотрела новости на немецком телеканале, чтобы, как она выражалась, «не потерять язык».

Марина побрела в свою комнату, едва пробормотав «Привет». Она ощущала себя опустошенной. Никому не нужной, ничего не стоящей. Все мысли сводились только к Андрею. Андрею Ивановичу. Она нашла его фотографию. Он и отец молодые. Стоят в обнимку на фоне Волги-реки. Хотелось разреветься. Но врач не может себе этого позволить. Тем более хирург. «Ну, какой из меня хирург?», — прошептала она. Никакой. Никто не носится с ней больше, как носился Андрей Иванович. Не зовет на операции, не рассказывает о сложных больных. Интерны сидят в ординаторской и строчат истории болезней. Скука. Марина поморщилась. Замурлыкал сотовый. Это был Троепольский, который был обеспокоен ее уходом. Он явно набивался в гости, намекая на какие-то фантастические пирожные. Но Марина со своей врожденной вежливостью спасла от него сегодняшний вечер, пригласив его на завтра.

В тот день, как ей показалось, с утра ей улыбнулась удача. Не в меру веселый заведующий отделением Валерий Георгиевич Кравченко пригласил всех интернов на интересную операцию. Наконец-то! Оперировали женщину с огромным эхинококкозом печени. Не всякий выдержит такое зрелище. Марина ловила себя на мысли, что это похоже на фантастический фильм про инопланетян. Про чужих, заселяющих тела землян. Хирург, делавший операцию, был практически герой, спасающий землянку от паразита. Белый огромный пузырь внутри печени был вскрыт, и хирург вычерпывал какую-то жидкость с мелкими белыми кругляшками в лоток. Марину затошнило, потом почему-то все вокруг стало желтым, и пропал звук. Она очнулась в ординаторской. В носу пахло нашатырем.

— Ну, Шелестова, ты даешь! Хирург называется! — орала Дина, их бывшая сокурсница.

— А, чо, бывает, — успокаивал всех интерн Левшин. — Я, честно говоря, тоже чуть не упал. Зрелище не для слабонервных, особенно, когда они этот пузырь разлили.

— Как разлили? — прошептала сморщившаяся Марина, приподнимаясь с дивана.

— А так. Все содержимое с дочерними эхинококкозиками теперь в брюшной полости. Обсеменение.

— Да, представляешь? — радостно подтвердила Дина. — Нас сразу выгнали. Теперь им придется всю брюшную полость проверять. Брр!

Марина все еще ощущала ужасную тошноту. Она добрела до туалета. Ее два раза вырвало. Стало легче. Потом сердобольные сокурсники стали вливать в нее чай, впихивать шоколад и варенье. В голове прояснилось. Но она не помнила, как добралась до дома. Будто на автопилоте. Ужасно болел желудок, и опять тошнило. На кухне стояли розы. Тетка с Троепольским пили чай с какими-то какими-то фантастическими пирожными.

— Ты что такая бледная, Мариш? — засуетилась тетка.

— Извините… Я, кажется, заболела. На операции мне стало плохо.

— Ты же, красавица моя, не ешь ничего. А хирурги — они должны быть сильными и выносливыми и много есть. Садись, — командывала тетка, — будешь кушать первое, второе и третье.

— Я не могу, мне надо лечь, простите меня.

Она побрела в свою комнату. Волны тошноты подкатывали к горлу. Никогда еще ей не было так плохо. Она слышала, как закрылась дверь. Троепольский, видимо, откланялся. Но ей было все равно. Опять начиналась рвота. Обеспокоенная тетка хотела вызвать скорую. Но Марина запротестовала. Тогда тетка позвонила отцу. Через полчаса был учинен допрос. Первое, что беспокоило отца, был, конечно, вопрос о беременности. Марина разрыдалась. Успокоившись, она сказала:

— Вы оба сошли с ума. У меня болит желудок. Последний месяц я нервничала. Общая слабость и тошнота. Это что? Беременность?

— Мы не врачи, конечно, — сказала тетка, — но в принципе…

— Ты… ты с ним спала?

— С кем?

— С Андреем.

— Папа! Я тебе уже сказала: нет, нет, нет!!! Могу еще раз повторить. И вообще, не лезьте в мою личную жизнь! Я же к тебе не лезу!

Она красноречиво посмотрела на отца. Хорошо еще, что тетка была не в курсе про Андрея.

— Успокойся, — сказала она брату, — я вообще ничего не понимаю… Сначала был Игорь, теперь другой, с розами… Галантный такой, актер, кажется.

— Это еще кто?

— Никто. Не ваше дело!

— А… Ну и ладно. Не наше, так не наше. Я поехал. Разбирайтесь со своими женихами сами.

Сергей хмыкнул и ушел. Марина напилась таблеток и уснула. Утро не принесло ничего хорошего. Была сильная тошнота и слабость. Желудок горел. Она поехала сдаваться в больницу. Мучения в кабинете ФГС закончились неутешительно. У Марины была большая язва двенадцатиперстной кишки. Ее в тот же день положили в больницу. Отец оплатил дочери шикарную палату. Сокурсники и тетка завалили ее фруктами и цветами. Но лучше не становилось. Периодически бывали Игорь с Инной и Троепольский. Андрей не звонил, и, конечно, был недоступен.

«Вот тебе и язва, — думала Марина, — в двадцать три года! Разве такое бывает? Назову тебя я Фросей. Язва моя. Даже не верится. А ведь я могла умереть, от кровотечения… Эх, Фрося-Фрося, зачем ты мне нужна? Был бы Андрей, он бы меня в момент вылечил».

Дни потекли за днями, они были какие-то однообразные, серые, несмотря на горевший всеми цветами осенний сад за больничным окном. Дождь сменял слезы и наоборот. Лысый полноватый картавящий гастроэнтеролог, постоянно жующий зерна кофе, приходил на две минуты, мерил давление, мял живот и говорил: «Скор-ро попр-равишься, не пер-реживай» и уходил. Лечение заключалось в уколах, таблетках, капельницах и физиопроцедурах. Слабость была ужасная. Не было сил дойти до процедурного кабинета, до столовой. Желудок болеть перестал, но есть не хотелось совершенно. Один взгляд на еду вызывал приступ тошноты. Тетка всеми мыслимыми и немыслимыми уловками, новыми блюдами, тортами и пирожными пыталась покормить болящую. Она даже нарушила график своей жизни. Но ничего не помогало. Марина превращалась в безжизненный полупрозрачный силуэт. Отец привез психолога, который задавал странные вопросы, заставлял выбирать какие-то цвета, определять, на что похожи бесформенные пятна. Следующим был психиатр. Вопросы стали еще более странными, доктор даже проверил, нет ли шрамов на предплечьях, которые оставляют суициды. Внутри Марины все протестовало, но бороться с этим беспределом не было сил. Троепольский задарил ее вазами с цветами. Кругом были розы всех мастей. От запаха кружилась голова, и, как всегда, тошнило. Так прошел месяц.