«Всякий, кто приближен к Власти, должен заранее научиться сносить опалу. Ибо чем больше вы любимы нынешним королем, тем вернее попадете в опалу при наследнике… Ведь каждый новый король стремится побыстрее отречься от прошлого царствования. Лучший способ держать в подчинении народ – это внушать ему, что его предкам жилось еще хуже… Да, с новым царствованием наступает и конец прежним фаворитам.

Но стоит ли тосковать по потерянному рабству… Ибо кто пребывает в большем рабстве, чем приближенный к Власти? Только тот, кто еще приближенней! Все изменчиво в этом мире. Неизменна только смерть. Она уравнивает всех нас, и потому было бы очень досадно узнать, что кто-то может ее избежать!.. Жаль, что мудрые мысли приходят нам в опале, и мы тотчас забываем о них, снова войдя в милость…»

На этих словах Бофор мстительно поднес мудрые поучения к горящему пламени свечи, но увидел, как явственно между строк начали проступать буквы! В письме была тайнопись.

Тайнопись оказалась от его любезной. Герцогиня сообщала, что наконец-то сумела устроить в охрану Бофора своего человека.

Уже вскоре «свой» передал в камеру Бофора пистолет, веревочную лестницу и кинжал. В очередном письме верная любовница просила Франсуа терпеливо ждать дальнейших шагов, ее посланец собирался подкупить новых тюремщиков. Но как только кинжал очутился в руке де Бофора, сдавленная пятилетним заточением пружина распрямилась. С оружием в руках герцог – прежний великий воин. Он не мог ждать. Он велел подкупленному стражнику сообщить на волю одно слово – завтра!

И на следующий день, когда стражник принес ему обед, Бофор молча набросился на беднягу с кинжалом. Как он мечтал, что тот станет сопротивляться, и он перережет ему глотку. Но несчастный испуганно взмолился о пощаде. И дальше было то же. Когда наш яростный воин выскочил из камеры с кинжалом и пистолетом, тюремщики дружно попадали на колени. Он запер их в камере, пообещав награду, коли будут послушны. Те знали – их ждут хорошие деньги… Совсем не те, что платил им скряга Мазарини. Так что покорно дали себя связать. Уже через несколько минут веревочная лестница полетела на стену замка, и по ней взбирался де Бофор… Внизу ждали лошади и друзья-фрондеры. Потом была бешеная скачка. Он яростно загнал двух лошадей. Ворвался в замок герцога Монбазона. Она бросилась к нему на шею. Он швырнул ее на постель… К счастью, герцога не было в замке, он охотился. (Впрочем, возможно, старый мудрец все знал и потому охотился.) Уже приближалась погоня, когда через четыре восхитительных часа Бофор покинул замок. Она позвала детей проститься, но дети его не интересовали. Все мысли де Бофора были заняты теперь одним – как расплатиться с Мазарини за пять лет черной скуки, за целых пять лет отсутствия побед в постели и на поле брани.

Франсуа Бофор расплатился щедро. Он стал одним из главных вождей знаменитой Фронды – восстания знати против Мазарини. Французы умеют бунтовать. Многочисленные любовницы Бофора – жены родовитейших французских аристократов – с легкостью заставляли присоединяться к этому бунту своих мужей и любовников. Кто только не участвовал во Фронде! Брат покойного короля и первый принц крови, знаменитый полководец герцог Конде, его младший брат герцог Конти. Вместе с косноязычным быком Франсуа де Бофором бунтовал великий мудрец и блистательный острослов герцог Ларошфуко.

Герцог де Бофор и герцог Ларошфуко. За спинами этих двух столь разных мужчин стояли две общие любовницы. Две самые опасные красавицы века. Две белокурые ведьмы-соблазнительницы, две законодательницы мод с пышной грудью и осиными талиями.

Это уже известная нам Диана-охотница Мария де Шеврез и знаменитая Анна де Лонгвиль, родная сестра принца крови великого полководца Конде.

Анна много моложе Марии, но уже не менее опытна. Как и у Марии де Шеврез, муж Анны был намного ее старше… И лук Анны так же без промаха бил мужские сердца… Если Мария де Шеврез была бывшей подругой королевы, то Анна де Лонгвиль, принцесса королевской крови, сама мечтала стать королевой. И она стала главной бунтовщицей Фронды… Анна Австрийская называла ее «дьяволом с ангельским личиком». Белокурая копна волос, обворожительное нежное личико с прелестным носиком, трогательная ямочка на подбородке… Женственность и слабость. Под этой нежной маской скрывалась «похотливая дьяволица, беспощадная в любви и ненависти». С легкостью всепобеждающей молодости отбила она у Марии де Шеврез герцога Ларошфуко.

Если интрига против Ришелье, в которую вовлекла его герцогиня де Шеврез, отправила мудреца в камеру Бастилии, то интриги, задуманные де Лонгвиль, могли отправить на эшафот. Так что великий острослов долго колебался, участвовать ли в интриге, но… Он печально сказал: «Глупо считать, что мы управляем собой… И если умом мы стремимся к одной цели, то сердце незаметно увлекает нас совсем к другой… Ум всегда в дураках у сердца». Но философа спасло то, что всегда спасает: измена любимой. Он узнал, что его возлюбленная не избежала неминуемого – одновременно с Франсуа Ларошфуко она спала с Франсуа де Бофором… Причем оба Франсуа узнали о ситуации одновременно. «Чем больше мы любили красавицу, тем больше будем ее ненавидеть», – сказал тогда Франсуа Ларошфуко. Анна де Лонгвиль была беременна, причем уверила в отцовстве обоих Франсуа. И сделала это с чистым сердцем, ибо правду не знала сама. Так что оба Франсуа считали своим мальчика, которого она родила прямо в парижской Ратуше во время буйств Фронды. Что же касается ее мужа… о нем было не принято думать.

Разочаровавшись в возлюбленной, философ разочаровался и во Фронде. Ларошфуко с отвращением наблюдал то, что всегда бывает во время вельможных смут. Ничто не ново под солнцем, и низость «власть имеющих» так похожа. Во время вашей Смуты ваши бояре бегали между лагерем Самозванца и царем Василием Шуйским. Так же во время Фронды принцы и вельможи нагло предавали друг друга, бесстыдно бегая между королевой-регентшей, Мазарини и заговорщиками. Короче, герцог Ларошфуко пресытился заговорами, бунтами, предательствами и любовными изменами. Великий мудрец стал великим мизантропом. Он полюбил повторять: «Порок правит миром. Даже наши добродетели зачастую не более чем хорошо замаскированные пороки». К примеру, наша скромность. Уклоняясь от похвал, мы всего лишь жаждем восхвалений… уже за это!» Кстати, тогда он сказал мне… – Тут месье Антуан остановился и, как всегда, извинился за оговорку… Засмеявшись, добавил: – Вот так же порой оговаривался граф Сен-Жермен, поселяя в собеседниках ложную иллюзию своей вечной жизни… На самом деле, как я вам уже говорил, вечная жизнь была бы самым ужасным приговором. Обреченный жить вечно уже вскоре понял бы, как тоскливо одинаковы времена и люди, ибо одинаковы пороки… Постоянным под солнцем остается и грозное видение – крест, на котором мы, люди, умудрились распять Бога… в компании с разбойниками! – И, помолчав, месье Антуан продолжил: – Но вернемся к Бофору. Этот Голиаф был неутомим в мятеже. Он пил его, как вино. Он жил в бунте. Он не брезговал возглавлять даже бунты парижской черни, этот «король рынков», как его насмешливо называла знать. Могущественному Мазарини дважды пришлось спасаться бегством из Франции.