Маймонид внезапно почувствовал себя старым болваном. Румянец, сошедший с его лица во время разговора с господином, сейчас залил его краской смущения. Раввин почувствовал легкое головокружение. Мириам честно призналась, что между ней и султаном ничего нет, несмотря на злые пересуды, а он ей не поверил. Конечно, он знал, что его племянница не всегда откровенничает о своих любовных делах — слишком много сплетен о ее личной жизни слышал он в Каире, чтобы отмахнуться от всего как от жестокой инсинуации, — но слишком быстро предположил худшее.

Султан дружески похлопал советника по плечу.

— Я восхищен твоей смелостью, раввин, — сказал он. — Видимо, это качество в вашей семье в крови.

— Прости меня, сеид. — Маймонид всей душой желал, чтобы эта аудиенция побыстрее закончилась, чтобы он мог ретироваться в свой кабинет, забыть безжалостные дворцовые интриги и погрузиться в тихий и безопасный мир книг.

— Здесь нет твоей вины, — заверил раввина Саладин. Султан внимательно посмотрел на него, а потом добавил: — Если ты еще сердцем не понял, я скажу вслух. Ты очень дорог мне, ребе. В юности я опирался на своего отца Айюба, чтобы получить духовное наставление в этом жестоком мире, где, как мне кажется, нет никаких законов. С тех пор как мой отец вознесся к Аллаху, я полагался на тебя, черпая внутреннюю уверенность. Оставайся всегда таким, друг мой.

Эти слова Маймонид будет свято хранить оставшуюся часть жизни. А сейчас раввин просиял и почувствовал, как подобно утренней росе, испаряющейся под теплыми лучами солнца, уходят его смущение и нервозность. Со времен мифов и легенд такие люди, как Саладин, не ступали на грешную землю. В мире, где господствует абсолютная королевская власть, где монархи находят удовольствие, наказывая подданных за наименьшие провинности, появился Саладин, хладнокровно и с улыбкой выслушивающий упреки слуг. Во времена, когда религия является краеугольным камнем ненависти и распрей, он, мусульманин, словно отца, обнимает старого еврея. В глубине души Маймонид благодарил Всевышнего за то, что Он даровал Саладину власть на Святой земле. С Саладином — таким достойным и сильным правителем — они, дети Авраама, евреи, христиане, мусульмане смогут наконец существовать вместе и создать мир, основанный на справедливости и мире, начиная со Священного города — Иерусалима. Вероятно, как и предвидели пророки, добро все-таки восторжествует над злом.

Но Бог тут же напомнил старику о своей любви к шуткам. Пока такие грандиозные мысли мелькали в голове раввина, его отвлек звук хлопающих крыльев со стороны окна.

Султан повернулся и подошел к сводчатому окну, находящемуся в десятом ярусе над хорошо орошенным садом. Он распахнул резные дубовые ставни и впустил пестрого, бело-коричневого голубя. Маймонид тут же узнал птицу — это был один из обученных султанских почтовых голубей, приносящих важные вести со всего халифата. К лапке голубя была привязана крошечная железная трубочка. Саладин осторожно снял ее и, одной рукой успокаивающе погладив птицу, другой открыл трубочку. Внутри находился плотно скрученный пергамент. Султан аккуратно извлек письмо.

Солнце на мгновение скрылось за тяжелой тучей, когда Саладин прочел послание и удивленно поднял брови. Маймонид почувствовал дрожь во всем теле, волнение, которое он не испытывал со времен невероятной победы при Хаттине. Но на этот раз предчувствие было дурное. Внутри у раввина все сжалось. Маймонид понял, что опять станет свидетелем истории, но у него было смутное предчувствие, что эта история несет в себе ужас и смерть.

Наконец Саладин оторвал взгляд от послания и смял его с выражением горькой покорности. Он улыбнулся пожилому лекарю, но улыбка эта была совсем безрадостной.

— Похоже, нам стоит волноваться о вещах поважнее, чем ревность гарема. — В голосе султана послышалось разочарование, как будто он узнал, что старые проблемы, которые давно считались решенными, вновь подняли свою уродливую голову, на сей раз обещая еще большие неприятности.

— Что стряслось, сеид? — по привычке спросил Маймонид, надеясь облегчить ношу, свалившуюся на господина и омрачившую его чело. Но, честно говоря, знать ответ раввин не хотел.

Саладин отвернулся и подошел к открытому окну. Посмотрел на аль-Харам аш-Шариф. «Купол скалы» гордо вздымался в небо над Иерусалимом — символ возрожденной цивилизации, отвоеванный, несмотря ни на что, детьми Авраама у осквернивших его орд иноверцев. Маймонид знал, что Саладин считает освобождение «Купола» и восстановление Иерусалима под контролем мусульман делом всей своей жизни. Со времен их победы Маймонид нередко заставал повелителя, когда тот жадно разглядывал золотой купол, — словно ребенок, всматривающийся в лицо любимой матери после многих лет вынужденной разлуки. Он опять заметил в глазах Саладина эту радость, но на сей раз смешанную с грустью. И тут Маймонид понял, что случилось. Сердце упало.

— Некий молодой глупец по имени Ричард ведет армию франков, чтобы отобрать наши земли, — сухо сообщил Саладин, как будто новость о нашествии варваров являлась такой же незначительной, как обнаружение муравейника на заднем дворе. — Весточка из Европы. Эти крестоносцы пытаются пробиться на Сицилию. Оттуда поплывут к нашим берегам.

Нет. Пожалуйста, Боже. Только не это.

Маймонид с трудом собрался с мыслями. К горлу подступила тошнота, он боролся с приступом рвоты, чтобы не загадить древний мраморный пол в кабинете султана.

Саладин заметил замешательство раввина и грустно улыбнулся. Он отошел от окна и направился к железным дверям кабинета.

— Прости, друг мой, но мне о многом нужно поразмышлять. — С этими словами он покинул кабинет и пошел по коридору в сопровождении двух огромных телохранителей-египтян.

Маймонид остался один переваривать ужасные новости. Новый крестовый поход. Тысячи безграмотных, исполненных ненависти паразитов, покинув трущобы Европы, скоро будут у них на пороге. Люди, у которых нет никакого уважения ни к Богу, ни к законам морали. Чудовища, способные на ужин живьем зажарить маленького ребенка. Они возвращаются сюда, чтобы отвоевать Иерусалим. И мир никогда не будет таким, как прежде.

Сэр Уильям Тюдор был Божьим человеком, по крайней мере, стремился им быть. Стоя в одиночестве на вершине сицилийского холма, рыцарь с горечью размышлял о том, как часто жестокая реальность служения земному монарху мешает следовать заповедям Отца Небесного. Он знал, что Бог велел так: кесарю — кесарево, а Богу — Богово. Но, по мнению Уильяма, богоизбранность королей не отменяла нравственных норм Священного Писания. Рыцарь в глубине души верил, что Царствие Небесное — в сердце каждого человека, поэтому существует и на земле, хотя и управляется свыше. К сожалению, при дворе его друга короля Ричарда мало кто разделял подобные взгляды. Положение молодого короля на недавно обретенном престоле было слишком шатким, чтобы обращать внимание на разговоры о «высшем предназначении» монарха; ему в уши вкладывались подробности козней и интриг хитроумных придворных. Мнение Уильяма среди наделенных властью волков — глас одинокого в пустыне, поэтому он был подмят неодолимой жаждой власти и гордыней и оказался в одиночестве.