Нора спросила Арчила однажды: что дед делает, когда вы одни.

— Он спит, — ответил Арчил.

Мазь помогала, и слава ее росла. «Неудобно говорить, — делились друг с другом люди, — про такое только попугай кричать может, но, знаете, великая гомартелевская мазь…»

За эту великую мазь, секрет которой хранился в семье триста лет, старого Гомартели опять арестовали. И он опять выдал секрет, не дожидаясь, пока ему выбьют зубные протезы. «Берем…» Только-только началось дело врачей, Гомартели выйти не надеялся, но и живым оставаться не хотел. Накинуть бы петлю на железный крюк… Его выпустили. Выбросили за дверь. Сталин умер.

Пепела повалилась на колени перед иконой, что скрывалась за дверью, и молилась, рыдая, за безбожника Сталина. «Бог он был, — объясняла она молчаливой иконе, — а не человек!»

Почему мы, люди, вечно создаем из людей — богов?

В этот день Нора впервые увидела, как Тенгиз плачет. Как слезы стекают по его щекам, по усам. Кто сказал, что он безликий? Для нее не было лица красивей. Он стоял у окна и смотрел во двор, на тутовое дерево. Как все вспоминали, в лице было что-то страшное, предсмертное, будто кто-то уже прокричал: «Расстрелять!» Таким его видели в последний раз.

Старый Гомартели тоже плакал — он боялся, что будет еще хуже. Но он плакал так часто, что уже никто не воспринимал его слезы всерьез.

Потом все, кроме Тенгиза, вышли из дома и пошли по улицам. Не было ощущения свободы или радости даже для тех, кто ненавидел Сталина и мечтал о его смерти. Горе было каким-то безутешным, великим. Видно, все вокруг боялись, что будет еще хуже.

А потом Арчил забежал в комнату и увидел над круглым столом босые ноги отца. И он вскинул глаза: Тенгиз Гомартели, без пяти минут генерал, висел под потолком на железном крюке для люстры, седые волосы упали на лицо, а язык выкатился вперед, как отвалившееся колесо велосипеда.

«Ничего-то ты в жизни не видел, — говорили Арчилу Гомартели женщины. — Вы, мужчины, ничего не понимаете!»

Он не спорил. Он гладил их кудрявые головы, целовал им руки и снимал с ножек маленькие туфельки.

«А-рр, — кричали женщины, взлетая к небу, — Аррр-чил!»

Может, из-за того, что рычанье вечно окружало его, Арчила Гомартели называли львом?

Нора с Пепелой наводили порядок на даче и находили предметы женского туалета, им незнакомые. Трагически-черные лифчики и тутово-красные трусики кукольных размеров. Лифчики, что у Норы, что у Пепелы, опускались до пояса, а трусы — до колен. И иногда, где-нибудь под кроватью, они находили женские туфли. «Чтоб тебя молнией убило! — кричала Пепела. — Как же она без туфлей домой пошла? Тоже мне Золушка!»

Арчилу было тридцать лет, когда родился Ачико, и о нем уже ходили легенды. Эти легенды — шепотом, как какой-нибудь великий рецепт, — передавали друг другу замужние женщины. К незамужним Арчил не подходил — обжегся на Ксении. Говорили, впрочем, что вроде есть у него в Москве какая-то девушка Даша, но об этом знали мало. И вообще говорили разное — то ли он поет чужим женам романсы, когда раздевает, то ли они раздеваются сами, пока он поет. Но, главное, он смотрит на них, смотрит не отрываясь, будто впервые видит голую женщину. Будто он маленький мальчик, случайно забежавший в чужую спальню. А потом он рисует. Опускает палец в какую-то черную пудру и водит по телу, как по листу. И то ли от этого гипнотического взгляда, то ли от колдовского искрящегося порошка женщины превращаются в львиц, в огнедышащих принцесс, их священные треугольники вспыхивают пламенем, как топки паровозов, и они взмывают в небо и кричат не своими голосами: «Арр! Арррчил!»

Кто он, этот Арчил Гомартели, — дьявол или Бог?

И та женщина в московской больнице, с лицом бледным, как у покойника, говорила ему: «Ах, Арчил, ничего ты не понимаешь!»

Арчил стоял в дверях с букетом цветов. Он искал медсестру Дашу — девушку, которую любил. Но ее не было — закончилась смена. Вахтерша остановила Арчила:

— Эй, парень, ты грузин? У нас вон грузинка родила, а к ней никто не пришел!

— Кто? — развернулся Арчил. — Где?

Он зашел в палату и увидел женщину, которую знавал когда-то, года два-три назад. Были какие-то встречи на даче, песни под гитару, целованье рук. Она говорила ему: «Ради тебя я готова бросить все и бежать хоть на край света, ты только позови! Ах, Арррчил!» Но он не позвал.

Он вручил ей цветы.

— Я от мужа не из-за тебя ушла, — сказала бледная женщина, — ты о себе не возомни. Какая ты мне пара, тебе только песни под гитару петь. Просто ты мне показал, что все иначе может быть, что есть где-то любовь.

Он не стал задавать ей вопросы: нашла ли она любовь, где? Ясно было без слов. Он только спросил, робко:

— Отец ребенка — кто?

— Случайная встреча в поезде, — ответила женщина. — Одна ночь. — И махнула рукой — а, мол, не стоит даже и говорить.

— Хочешь, я к тебе завтра снова приду? — спросил Арчил. — Я тебе апельсины принесу.

— Приходи, — сказала женщина. Ей было все равно.

И он пришел, как обещал, на следующее утро. Вахтерша ухватила его за локоть прокуренными пальцами:

— Крепись, папаша!

Его завели в кабинет заведующей, ему сообщили, что женщина умерла и у ребенка теперь никого нет. И если он — отец, у него есть выбор. Хотя в Советском Союзе нет беспризорных детей, государство о детях заботится. Сделает из ребенка достойного советского гражданина.

Арчил вскинул глаза, как ружье, и сказал…

Он не сказал, что знавал эту женщину года два-три назад и с тех пор не видел. А про отца знает только, что… А, не стоит и говорить. И что в Советском Союзе государство не заботится — ни о взрослых, ни о детях. Ни своих, ни чужих не жалко.

И вот почему Арчил Гомартели — не человек, не лев, а Бог. Он сказал:

— Я — отец ребенка, я его забираю!

Матерью Ачико в метрике значилась Пепела Беридзе, отцом — Арчил Гомартели. Поэтому на вопросы — «кто она? где она?» — Пепела никогда не отвечала, хоть язык ее, непокорный, едва помещался во рту. «Пепел на голову той женщины, — кричал Отар, — что бросит собственного сына!» Но ухватить его и потаскать по земле было не за что — Беридзе лысели так же рано, как Гомартели — седели.

Но и эту мать маленькому Ачико суждено было потерять. Ему было года три, не больше, когда Пепела, воткнув пустые вагоны в бронированный состав, плача, села в черную машину с флажочком и уехала навсегда. Она плакала потому, что маленький Ачико сказал ей: «Не хочу твои игрушки, не уезжай!» И она зарыдала, как перед открытой могилой. Будто покойника вот-вот землей засыпят, а покойник — она сама. Обняла ребенка, сцепила пальцы — не отодрать. «Ты — мой ангел, сыночек, которого у меня никогда не было…» И Ачико не понимал спросонья: сказала, что поедет привезет ему игрушки, а теперь плачет. Так ждать игрушки или нет?