превращали? Чем они становились в твоих знающих и совершенно безжалостных руках? Я не пытаюсь тебя в чём-то обвинить, Кен. Нет. Нисколько. Я даже в каком-то смысле прекрасно тебя понимаю и всецело разделяю все твои прошлые деяния и едва ли человеческие поступки. Ведь ты был в зоне боевых действий. А война — это совершенно другое. На войне всё иначе. На войне невозможно оставаться человеком. Потому что человек, как правило, никого не убивает, ибо это… смертный грех.

Очередная набежавшая слеза скатилась по виску Вударда, но он ничего не мог с этим сделать. Он вообще ничего не мог сделать, даже, наверное, просто думать. Видимо, поэтому и не понимал, зачем Хардингу приспичило опять что-то в него колоть, а перед этим специально расстегнуть на его шее фиксирующий воротник смирительной рубашки. Именно туда Ник его уколол — в трапецию, чуть ближе к плечу, а не к шее. Но боль он почувствовал. Острую, тонкую, будто ему вогнали иглу как минимум на десять дюймов, хотя, скорее даже на пять миллиметров не продвинулись, так и не достав до мышечных волокон. Осталось теперь только ждать дальнейшего действия неизвестного ему транквилизатора. И то, что Хардинг не вколол его прямо в вену, говорило о том, что он определённо никуда не торопился.

— Кстати, знаешь, что самое занятное в этих библейских заповедях. То, что убийство считается смертным грехом. Но там ничего не говорится про пытки и медицинские эксперименты. Я ведь и не собираюсь тебя убивать. Наоборот. Я очень хочу, чтобы ты не умирал как можно дольше. Даже если ты начнёшь меня умолять об обратном, Кен… А ты, надеюсь, уже должно быть понял о том. — Хардинг вдруг нагнулся очень близко к уху Вударда и, совершенно не понижая голоса, заговорил прямо в голову своей полностью деактивированной жертве. — Что я очень этого хочу. Чтобы ты начал молить меня об этом. Молить о твоём освобождении. О полном освобождении от этого бренного мира. У тебя был шанс всего этого избежать, Кен. Но ты, почему-то от него отказался. Я, конечно, чуть позже обязательно узнаю почему, только тебе уже это мало чем поможет.

Хардинг вдруг поднял руку без шприца и ласково… Очень-очень ласково погладил Кена по макушке и за виском над противоположным ухом. Будто перепуганного до смерти маленького ребёнка, который по своим габаритам во многом превосходил своего далеко не хилого соперника. Словно давно не щупленький пастушок Давид пытался приласкать полностью им же поверженного Голиафа.

— Ты сделал свой выбор, Кен. Не самый правильный, но всё же сделал. В этом тебя сложно винить, поскольку тебя опять подвело извечное чувство самосохранения. Но, обещаю. Я обязательно тебя от него избавлю, как и твоё сознание от тягчайшего бремени совершенно невыносимой для тебя реальности. Ведь она таковой и станет в скором времени. Что даже смерть Мии на её фоне покажется тебе ничтожнейшей трагедией, а то и самой желанной для тебя милостью. Возможно, это не случится очень быстро. Но через определённое время всё же произойдёт. Ибо невозможно избежать неминуемого.

«Да, Дерек. Я буду убивать тебя очень и очень медленно. Как минимум целую вечность.»

Ему это не почудилось, и он действительно услышал другой голос Хардинга. Чуть искажённый, с хриплыми и издевающимися нотками от менее сдержанного психопата. И когда Ник наконец-то убрал свои руки от Кена и отошёл от стола-лежанки, к которому был привязан Вудард, то открыл тому прежний обзор почти на весь процедурный кабинет. Как и на себя второго. На стоявшего в пяти метрах от них в противоположной стороне комнаты Хардинга призрака с презрительной усмешкой и гримом Джокера и со светящимися бирюзово-голубым цветом глазами. Кажется, он был таким же полупрозрачным и по большей части чёрно-белым, как и в квартире Кена. Но теперь он больше не пытался раствориться в воздухе или что-то сделать, подобно то появляющемуся, то резко исчезающему кинокадру из бесцветного немого кинофильма.

Второй Хардинг с длинными волосами, с более мощной мускулатурой и в странном длинном френче, кажется кожаном и украшенном необычными декоративными вставками с металлическими заклёпками. А ещё с поднятым до середины головы воротником, что тоже указывало на сильные различия между ним и здешним Хардингом не только во внешности, но и в манере одеваться, говорить и, конечно, двигаться. Правда, сейчас он не двигался, а смотрел на Вударда исподлобья. Смотрел презрительно и с плохо скрытым раздражением. Почти со злостью немного разочарованного своей очередной неудачей маньяка.

Значит, он уже знает, что люди Корвина так и не сумели поймать Кена в его мире. Но явно не собирался мириться с этим. Просто заявился сюда, чтобы напомнить Вударду, что у того нет не единого шанса ни в этом мире, ни в каком-либо другом. Что теперь он всецело находится в руках обоих Хардингов. И бежать ему больше некуда. От слова совсем.

3.13

Кажется, ему впервые ничего не снилось, и это было непросто хорошо. Это было великолепно. Просто плавать в сплошной черноте. В ласковых объятиях воистину милостивой Тьмы, ускользать из которой совершенно не хотелось. Да и как что-то там могло хотеться, если он всё равно ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Его по сути в те мгновения вообще не существовало. Вернее, он был частью этой Тьмы. Её ничтожнейшей молекулой. Невидимой песчинкой.

А потом что-то туда проникло. Подобно лучу утреннего солнца, прорезавшего водную гладь вместе с толщей воды до самого дна или же где-то на полпути до оного. Коснулось век мужчины, резануло его чувствительные зрачки и выпустило пару капель «крови» из резко набежавших слёз.

Разве что общая контузия сошла не сразу. Он уже начал пытаться открывать глаза, притом, что веки его совершенно не слушались, но его слух ещё был заблокирован глухой тишиной. Только через несколько минут у него стало уже что-то получаться, а окружающие звуки словно набухали, нарастали и приобретали с каждой пройденной минутой более естественное звучание. Глухота отступала, а за ней и слепота. Но не пустота, которая охватила его сознание пугающим онемением, как какой-нибудь мощной анестезией, которая воздействовала не на тело, а именно на мозги. И вот ей сопротивляться было просто невозможно. Несмотря на тот факт, что его руки были уже почти свободны.

Почти, это значит, они не были привязаны к его телу с помощью длинных рукавов смирительной рубашки из плотной и совершенно не рвущейся ткани. Он даже их через какое-то время увидел и сумел более-менее рассмотреть,